Что общего было у этих теней прошлого с народным праздником? С какой злобной радостью они залили бы его кровью всех этих поденщиков и мастеровых, перед которыми они вынуждены сейчас играть роль статистов! Но час не пробил. Народ ликовал, упиваясь своей мощью и силой, мэр, улыбаясь, приветствовал федератов. А народная кровь… Да, она прольется, прольется на этом же самом священном месте, во имя этого же толстого монарха, по приказанию этого же улыбающегося Байи, но не сегодня, а год спустя!..

Как-то во время одного заседания Ассамблеи председатель огласил записку, полученную от короля, в которой монарх извещал, что прибудет сегодня в Собрание, и просил, чтобы его приняли «без церемоний».

Со всех сторон раздались аплодисменты, и мужи Собрания выслали депутацию навстречу монарху. Чехол из фиолетового бархата, усеянного золотыми лилиями, срочно переделал в трон кресло председателя, который стоя ожидает августейшую персону. Наконец предшествуемый несколькими пажами и сопровождаемый министрами входит Людовик XVI, одетый в черный фрак. При виде его зал оглашается радостными криками. Все продолжают стоять в почтительной позе. Король произносит речь. В этой речи замаскированные жалобы и пожелания монарха искусно переплетались с комплиментами и реверансами в адрес Собрания. Король заранее обязуется защищать, поддерживать и сохранять конституционную свободу, принципы которой освящены волей всех и согласованы с его желанием… Он заверяет, что будет с детства подготовлять ум и сердце наследника престола к новому порядку вещей. После произнесения речи Людовик и сопровождающие его лица удаляются. Собрание, распираемое восторгом и верноподданническими чувствами, провожает их со слезами умиления. Будущий член Комитета общественного спасения Барер де Вьезак, обливаясь слезами, восклицает: «Ах, какой добрый король! Да ему следует воздвигнуть золотой, усыпанный алмазами трон!»

И законодатели не оставили этой реплики без внимания. Среди лицемерных восторгов, без обсуждений и дебатов Собрание вотировало «на содержание короля» так называемый цивильный лист — ежегодную сумму в двадцать пять миллионов ливров плюс четыре миллиона для нужд королевы!

Общественное мнение было возмущено этим новым актом попрания народных нужд. Один журналист с негодованием указывал, что оплата прихотей королевы будет стоить столько же, сколько обходится годовое содержание всего Собрания со всеми его комиссиями, комитетами и подкомитетами!

Но собственники не жалели народных денег, брошенных в фонды цивильного листа. Ибо они смотрели на трон, как на преграду, спасавшую их от выступлений демократии, ибо им нужен был король против народа, король буржуазии; а такого короля, если он будет послушным орудием в осуществлении их планов, не грех было и озолотить.

Слепцы! В своей ненависти к народу они забыли простую истину: как ни золоти прутья клетки, она все равно останется клеткой.

А король, королева, их близкие, осколки их двора, которым еще не удалось эмигрировать, — все они чувствовали себя в клетке. Было наивным надеяться, что Людовик XVI, с детства смотревший на себя как на помазанника божьего, окруженный духовной и светской знатью, блестящей и раболепной, монарх, усвоивший себе раз и навсегда гордую, презирающую все и всех мысль «государство — это я!», согласится стать королем буржуазии, королем без дворянства и духовенства, лишенным своего величия и своих прерогатив, обреченным на роль рычага в руках новой власти.

Король и королева никогда не думали серьезно о примирении с новым порядком вещей. Когда народ сорвал все попытки обратиться к силе, было решено проявить показную покорность и тайно вести переговоры с врагами революции. Для этого нужны были деньги — теперь их с избытком давал цивильный лист! Законодатели обеспечили монархии средства, чтобы она могла вести под них планомерный подкоп! Секретная агентура заработала. Одновременно двор составил план действий: было решено, что король и его семья тайно уедут из Парижа, отдадутся под покровительство контрреволюционного генерала Буйе, стоявшего со своими войсками близ границы, и затем с помощью иностранной интервенции разгромят силы революции и восстановят прежнюю абсолютную монархию.

Утром 21 июня 1791 года Париж был разбужен гудением набата и тремя пушечными выстрелами. Свершилось: птички улетели, золоченая клетка оказалась пустой.

В Учредительное собрание был доставлен запечатанный пакет. В нем оказался королевский манифест, в котором монарх разрывал завесу лицемерия и, не стесняясь в выражениях, предавал анафеме все деяния революции. Он указывал, что был лишен свободы с октября 1789 года и поэтому опротестовывает все утвержденные им акты, начиная с этого времени. Он жаловался на насильственные действия народа, на скудость цивильного листа (!!!), на всесилие клубов, на утеснения, чинимые духовенству. Он обращался к французам с призывом «не доверять внушениям бунтовщиков», а министрам запрещал «подписывать от его имени какие бы то ни было приказания впредь до получения последующих повелений».

Эта расписка в двуличии была прочтена при гробовом молчании депутатов. Вслед за тем Собрание объявило заседания непрерывными, постановило взять в свои руки высшую исполнительную власть, но одновременно заявило о намерении сохранить монархию. Несмотря на манифест короля, Ассамблея выпустила воззвание, в котором говорилось не о бегстве, а о «похищении» короля. Протестующий возглас депутата Редерера: «Это ложь! Он подло покинул свой пост!» — остался гласом вопиющего в пустыне.

Но народ реагировал на бегство короля иначе, чем Собрание.

Волнение и негодование охватили парижан. Обвиняли Лафайета и национальную гвардию, разбивали королевские бюсты, повсюду разыскивали оружие.

Клуб Кордельеров направил Учредительному собранию петицию, требующую немедленного уничтожения монархии. К петиции кордельеров присоединялись голоса многих прогрессивных журналистов.

«Заметили ли вы, — писал журналист Бонвиль, — какие братские чувства поднимаются в вас, когда раздается набат, когда бьют сбор и короли обратились в бегство? Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Наш враг — это наш повелитель, говорю вам это ясным французским языком. Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!» [6] .