— А что с моим подполковником? — еще больше встревожился Гросулов.

— Пока ничего не известно.

— Я вас не понимаю, — загорячился Гросулов. — Поиск организовали? Высылаете вертолет? — Он резко положил трубку. — Черт знает что! Прошла целая ночь, а они только посылают!

Генерал торопливо набил табаком трубку. Некоторое время видел лишь струи дыма. Потом занавес раздвинулся, и он одним взглядом охватил весь кабинет, который почему-то показался чужим. Гросулов не удивился этому: действительно эту комнату, довольно просторную и светлую, он, командующий ракетными войсками и артиллерией, только-только обживал.

— В этой гражданской авиации, видимо, работают одни «тузики»! — крикнул он в гневе и снова позвонил в Нагорное.

Душная степная ночь с низким, тяжелым небом. Громов шел навстречу полыхавшему зареву. Восток горел так ярко и так непривычно, что трудно было поверить, что все это наяву: громадные огненные полосы перечерчивали облака, глухая тишина, черные длинные тени, падающее от деревьев. Громов оглянулся, увидел свою распластанную тень. Сразу же за тенью начинался мрак, черный, как деготь. Громову показалось, что он сам светится и что стоит только присесть или лечь, как исчезнет светлый клинышек, в котором помещается его тень. Он присел, и действительно, мрак приблизился, клинышек уменьшился. «Вот как! — обрадовался он тому, что мрак отступает перед человеком. — Вот как!» — повторил Громов, торжествуя. Он выпрямился, сделал несколько шагов в темноту, светлый конус также подвинулся вперед. Захотелось крикнуть: «Гей-гей! Человек светится!», но в это время он увидел извилистую красную нитку, тянувшуюся кверху. Нитка вдруг взбухла, рассыпалась искорками. Он догадался: летчик дает ему сигнал ориентировки. По светящемуся компасу и часам Громов определил свое местонахождение в степи: до ближайшего населенного пункта не менее восьмидесяти километров.

Летчик очень извинялся, а Громов думал: «Хорошо, что не разбились, братец ты мой». Посадку ночью, без подсветки Громов воспринял как чудо летного мастерства, какое-то колдовство. В то время как пилот сокрушался, ругал себя за промашку, Громов восторгался им.

Было решено, что одному из них придется идти пешком, чтобы сообщить на аэродром о вынужденной посадке. Громов пошел сам, заявив летчику, что он в этом степном районе как бог во вселенной — все видит, все знает. Но сейчас, после четырехчасового пути, он начал сознавать, что зря хвалился: идти в темноте было трудно, досада за вынужденную посадку обострялась все сильнее и сильнее...

Пока он, сидя спиной к востоку, возился с компасом, часами и картой, из-за горы выползло солнце. Он увидел его в тот момент, когда оно уже оторвалось от земли и висело кровавым шаром над хребтом. Удивила дымчатая корона: в такое время утра Громову еще не приходилось видеть корону солнца. Край ореола упирался в желтые ленты, висевшие неподвижно во мглистом небе.

Над одиноко черневшей вдали лесной полосой кружилась стая встревоженных птиц, которые то прижимались к деревцам, то устремлялись ввысь. Птицы кричали пронзительно и тоскливо. Мелькнула догадка: «Похоже, что все это к жаре, к зною».

И действительно, едва Громов поднялся на ближайший пригорок, как ощутил сильный припек солнца, дышать стало трудно. Жиденькая тень, падающая от одинокой, с оголенным стволом сосны, поманила к себе. В тени он снял рубашку. Стало немного легче. Но вскоре почувствовал, как сильно печет раскаленная солнцем земля. Там, где кончался скат пригорка и начиналась широкая равнина, нижние слои воздуха вдруг начали пламенеть и струиться, потом вся окружающая даль заколыхалась и поплыла огненным разливом, замельтешили, заиграли в доселе невиданных струях только что дремавшие кусты, стога и курганы. Солнце стояло марно, без лучей и блеска, мглистые полосы мертвенно прилипли к небу, да и все оно, затуманенное и загрязненное, было мертво. О мареве Громов слышал, еще будучи подростком, от знакомых пастухов, но не верил, что при этом возможны всякие видения. Ему хотелось пить, и он невольно начал оглядывать местность в надежде увидеть ручеек или колодец...

Струи воздуха уже пламенели, они были необыкновенно прозрачными, напоминали зеркальную поверхность, которая дрожа простиралась на далекие километры... Перед его взором возникло озерцо, окантованное густой зеленью. Громов несказанно обрадовался, ускорил шаг. Снял флягу и на ходу начал отвинчивать колпачок: он знал, что в здешних местах имеются озера. Ему даже почудился запах воды. Но в то время, как он уже предвкушал во рту леденящую прохладу воды, озерцо вдруг исчезло, потом снова появилось, теперь дальше, словно шло от него вперед. Буйная зелень берегов просматривалась до того отчетливо, что Громов видел, как колышутся отдельные стебельки камыша.

Жажда подталкивала вперед... Чудо вновь совершилось: озерцо исчезло, вместо водяной глади, чуть-чуть покрытой рябью, перед ним вырос курган, на маковке которого неподвижно, иссушенный горячими ветрами, торчал одинокий кустик не то дикого терна, не то репейника.

Наконец Громов понял, что нет смысла бежать вслед за непрерывно удаляющимся озером и что теперь надо экономить силы. Как только он это осознал, сразу почувствовал слабость, захотелось лечь на землю и лежать, лежать... Но он пересилил это желание и вскоре вышел на старую полевую дорогу, по которой давно не ездили, и она местами поросла травой.

Он пошел по ней, то и дело останавливаясь и пытаясь найти следы колес. И когда находил нечто похожее на их отпечатки, почему-то вспоминал летчика, оставшегося в степи под палящими лучами, жалел его и приговаривал:

— Ты, брат, потерпи, потерпи.

Дорога то исчезала, то вновь появлялась, куда-то вела и вела. Он надеялся, что она в конце концов приведет к тому месту, где исчезнут миражи — убегающее озеро, обыкновенный бурьян не покажется лесом (и такое перед ним возникало!), где будет все-таки что-то земное, настоящее.