– Ребятишки! – сказал он вставая. – Мартин Юнг есть спортсмен… Слово, которое выговаривает старый спортсмен Мартин Юнг, есть честное слово. И я буду повторять: мы побьем их, детишки, вы играете на гораздо много лучше магнетовцев! У них один Цветочкин. Его надо задерживать, блокировать. Антон – это верно, мастер прима! Но не надо себе вбивать в голову ничего такого. Надо вбивать ему мячи. Я уж давал вам тактику. Мы побьем их, детишки! Или я ничего не понимаю в футболе, и не был тренер Спарты, и не ломал ногу на матче с «Глазго-Ренджерс», и не был великий хавбек, и я не Мартин Юнг, а просто пфу, трепач. Я правильно говорю?

– Правильно, Мартин Эдуардович, правильно!..

– Только помните, детишки, не надо долго вязаться с мячом. Это не годится. Много ходить тасовать – таш-таш-таш, а потом потерял. Опять буду повторять: наш главный принцип – техника и тактика. Не отдельный красивый трюк, а корпорация. Это понятно? И, пожалюста, играйте с душком… как это говорится?.. да, да, с душой. Рассержайтесь вы, кашалоты, растоптайте их, сглотайте их с головой. Мы побьем их, детишки, это как пить дать. О!

Он вынул из заднего кармана плоскую фляжку, отвинтил, сконфузился: «Это мой допинг», он отпил из горлышка, завинтил, положил фляжку в карман. Он хлопал тыльной стороной ладони животы, трепал ребят по шее:

– Ну, ну, что за меланхолия, трепачи! Вы не на воскресной проповеди, это футбол!..

Баграш вышел из шеренги и стал перед фронтом команды.

– Ну, хлопцы, веселее! – сказал Баграш. – Подбодрись, кашалоты! Я речей разводить не умею, но сегодня скажу вроде Наполеона. Восемьдесят тысяч человек смотрят на нас сегодня с высоты этих трибун. Играем сегодня за наше дело, за нашу дружбу, так? За кубок играем и за человека. Против Антона и за него. Так? Мяча к нему не подпускать. Покоя не давать. Мелкий пас. Короткая подача. Ложные прорывы. Цель – сбить с толку. Так? Цветочкина зажать. Держать по очереди по пять минут – Лепорсков и Загуменный. Ты, Коля, не сиди в офсайде. Всегда ты там пасешься, а нос у тебя долог – он у тебя за линию мяча сам заходит… Ну, сказано всё. Выиграть должны – кровь из носу! Выиграть можем! Есть?

– Есть, капитан.

– Ну, а ты, Настюша, ничего не скажешь?

– Мальчики, вы сами знаете, – сказала Настя и покраснела.

– Ни пуха ни пера, – зашептала Груша. – Да глядите, чтобы Женечку там не зашибли. Вы все какие здоровые, а он вон какой…

– Груша, избавьте меня от ваших забот!.. – взъярился Карасик.

За дверью уже звенела трель судейской сирены.

К дверям раздевалки «Магнето» подошел Ласмин. Он возглавлял целый выводок хихикавших, любопытствующих девиц.

– На футбольном ристалище, – докладывал Ласмин, – еще не выполота романтическая травка. Сейчас я вас познакомлю с последним рыцарем эпохи…

– Посторонним сюда вход запрещен! – сердито сказал Кандидов, захлопывая дверь перед носом Ласмина.

До начала оставалось не меньше часа, но вместительные трибуны были почти уже заполнены. Оркестр сокращал ожидание. Эхо стадиона множило трубы. На бетонных призматических башнях полыхали вымпелы.

Стадион был грандиозен. Вокруг бегового шлакового кольца стелилась бетонная дорога. Это был гоночный трек. На виражах бетон был круто поднят. Поднят и выгнут. Образовалась исполинская ванна – восемьсот метров укладывалось в ее борту. Днище ванны прозеленело футбольным полем. Сочно-зеленое плато было расчерчено белыми известковыми линиями. Поле ждало битвы.

Недавно прошел легкий дождь, и теперь поле было пронзительно зелено, а небо синело во всю силу цвета. Над стадионом вились легкие самолеты. Молнии отблесков пробегали через пропеллер. Почти останавливаясь в воздухе, вознесся над стадионом вертолет-автожир. Он напоминал вентилятор, вставленный в небо. Как будто без него мало было свежести в этом синем просторе.

Маршальские треуголки распорядителей, скроенные из газет, придавали полю батальный колорит.

Зрители были терпеливы. Фанатики зрелища, они были влюблены даже в самое ожидание. А кто не любит замечательных минут последних усаживаний, споров, пересадок, советов заблудившимся, передачи программок, наводки биноклей, далеких узнаваний, кивков и приветов! Можно не быть болельщиком и знатоком, но нельзя оставаться равнодушным, когда воротам грозит гол, и не разделять трепета сорока тысяч братских сердец, так как половина стадиона стоит горой за ту же команду наверняка! Нельзя не любить этих решительных ребят, вышедших помериться силами в атлетической игре, загорелые лица и полосатые гетры, и рокот моторов в небе, и ритм оркестра, и зелень, и флаги…

Начались соревнования. В гортани радиорупоров со звоном лопнула некая пленка, до этого как бы отделявшая день от официальной части праздника. Вывалился голос, необъятный, повсеместный, но сдавленный, словно на звук наложили железный бандаж. Объявили первый номер состязаний. Это была стометровка. На меловой черте старта четверо преклонили колени. Стартер поднял руку с револьвером. Взлетел дымок. Потом на трибунах услышали выстрел. Четверо ринулись вперед, словно это ими выпалили из пистолета. Победитель, взмыв с разбегу в воздух, порвал и далеко вынес грудью телеграфный серпантин финиша.

Тем временем на поле выкатился огромный мяч – он был выше человека – и лег в центре. Пропела сирена. С двух сторон на мяч набросились одиннадцать человек: желтые и полосато-черные. Это были химики и печатники. Это был пушбол. Надо было выкатить мяч с поля за черту противника. В мяч упирались. Его толкали руками, плечами, под него подлезали, на него карабкались, ложились сверху, с него скатывались. Мяч медленно выпирался вверх, как воздушный шар. Его награждали тумаками. Он катился на вытянутых руках игроков. Потом – всех вас давишь! – мяч садился на траву. Вокруг него опять закипала возня, сопение, а мяч был неповоротлив. Мяч казался добродушным слоном, которого донимало беспокойное двухцветное племя.