Гришка и в разговоре любил употреблять словечки из «календарного» обихода. Остановив первоклассника, он спрашивал его: «Ну, маленок, сколько тебе летосчисления? Годов восемь будет?…» А упрекая кого-нибудь в жадности, говорил: «Ишь, какой ты високосный».

В алюминиевом календаре не было красных чисел. Но и в жизни у нас наступили тогда чёрные деньки: городок наш захватили белые. Гришка, чтобы заработать хоть немного на хлеб себе и матери, поступил подручным в большую парикмахерскую, принадлежащую снова хозяину, у которого когда-то служил Гришкин отец. На квартире у хозяина стоял поручик Оглоухов. Поручика знали и боялись все в городе. Он занимал какое-то важное место в секретном отделе штаба, носил пышные гусарские усы, чёрные баки, которые, как жирные кавычки, выползли на его щёки: из-под фуражки с белой кокардой выбивался тщательно взбитый чёрный чуб.

Приближался новый, 1919 год. Как и другие белые офицеры, Оглоухов хвастался, что встретит Новый год уже в Москве. При этом он любил, больно стиснув своими ладонями Гришкины виски, поднимать его за голову?

– Ну что, уже видишь Москву? – спрашивал он Гришку, который, извиваясь всем телом, тянулся достать хоть носками пол…

В городке теперь все опять жили по старому стилю. Новый календарь был запрещён. Но Гришка на ночь тихонько переводил свой вечный календарь на тринадцать дней вперёд, чтобы хоть ночь проходила по ленинскому численнику. А утром приходилось откручивать диск календаря обратно.

– А Новый год, ребята, – говорил нам Гришка, – мы всё-таки встретим как полагается, как Ленин в декрете объявил. Повстречаем, как люди. Вот парикмахерскую закроют после работы, так приходите. Мы там, в зале, из фикуса ёлку сделаем – во!

31 декабря в полутёмном зале парикмахерской мы с Гришкой и ещё двумя ребятами с нашей улицы тайно встречали советский Новый год. На фикус повесили цветные бумажки, вышедшие из употребления деньги – керенки, пустые ружейные гильзы. Гришка принёс свой календарь, и мы в полночь торжественно повернули на алюминиевом календаре рукоятки:

Пусто и страшновато было в холодной мастерской. Железная печка-«буржуйка» давно остыла. Коптилка, которая была под ёлкой-фикусом, отражалась в зеркалах. Огни множились. Казалось, что во все стороны от нас идут длинные коридоры, полные вздрагивающих теней и шатких огоньков. И вдруг в конце одного из коридоров в глубине зеркала мы увидели фигуру поручика Кривчука, помощника и приятеля Оглоухова. Гримаса пьяного недоумения прошлась по бритой физиономии офицера. Он двинулся на нас сразу из всех зеркал.

– Эт-то что ещё тут за ночное сборище?… А? В чём дело, спрашиваю? Конспирация?

Вглядываясь сквозь полутьму зала, он покосился тупо на фикус, обвешанный всякой всячиной, на календарь, в окошечках которого уже красовалась дата нового года – того нового года, который белогвардейцы поклялись встретить в Москве и куда они, как известно, не попали ни через тринадцать дней по старому стилю, ни через тринадцать лет по новому, – никогда! Кривчук шагнул к столику, где стоял возле коптилки заветный Гришкин календарь. Он бы схватил его, но Гришка, рывком наклонившись, снизу изо всей силы ткнул головой офицера под ложечку и выхватил у него из-под самых рук численник. Кривчук вяло взмахнул руками, поскользнулся на линолеуме и грохнулся навзничь. Падая, он ударился затылком о мраморный подзеркальник и остался лежать неподвижно. Мы застыли в ужасе: убился насмерть?!

– Живой он, – тихо проговорил Гришка, склоняясь над упавшим, – это у него только так, помутилось спьяну. А вот сейчас хозяин явится, увидит – будет тогда всем нам Новый год… Стой, не трусь, ребята! Ведь вы-то тут совсем неприсутственные. Я за все в ответе. Вы только помогите мне его к жильцу перетащить, к Оглоухову. Он на дежурстве. Хозяин придёт, подумает, квартирант пьяный в лёжку, – не сунется к нему. А когда его благородие проспится, так и забудет, откуда у него шишка на макушке…

С трудом перетащили мы Кривчука в комнату жильца. Долго возились, пока подняли тяжёлое тело на диван, где обычно спал поручик Оглоухов. Но пьяный белогвардеец только мычал что-то невнятно. Лысина его поблёскивала в полумраке, так как полная луна глядела прямо в окно комнаты.

– Эх ты, все видно, и завесить нечем! – Гришка осмотрелся и сообразил: – Погоди-ка, ребята. Мы его сейчас оборудуем.

Вмиг оказались в руках у Гришки жестяная коробочка с гримом и мешочек со всяким театральным хозяйством. Гришка порылся в нём, вытащил косматый чёрный парик, ловко нахлобучил на лысину офицера, под носом у него осторожно приклеил лаком пышные чёрные усы, выпустил чуб на лоб, навёл баки. Тот только мычал да изредка отмахивался, как от мухи. И скоро мы прямо ахнули: Оглоухов, ну форменный поручик Оглоухов храпел перед нами на диване!

– Ну, а теперь живо все отсюда! Да и мне надо сматываться, – быстро проговорил Гришка и стал торопливо рыться в кожаной сумке-планшетке офицера. – А бумажечки вот эти я прихвачу. Одному человеку может сгодиться. Уж он переправит кому надо… А ведь верно, чистый Оглоухов, – добавил он, ещё раз полюбовавшись на свою работу и подправив ус Кривчука, – прямо полное с ним равноденствие, две капли. Пошли!

Но только мы кинулись к двери, как щёлкнул ключ в парадном. И тотчас в зал мастерской вошёл хозяин, вернувшийся из городского театра, где он по вечерам подрабатывал, гримируя. Хозяин заглянул в комнату жильца и проворчал: