Между тем как патриарх спасал и себя и монастырское начальство от смерти, поляк Ольшевский отправился в кузню, находившуюся на берегу Онеги.

Он застал там чернеца Феодосия и Михайлу.

— Альбо то можно, — начал дипломатически Ольшевский. — Святейшего да зельем, да приворотным…

— Що це таке, — выпучил глаза Михайло, ничего не понимая.

— Що?.. да вот что… Эвтот, значит, чернюк дал Тимошке-портному приворотное зелье, и тот всунул его в хлеб… Ну и у святейшего животики, ой! ой! ой!

Едва он это произнес, как чернец шмыгнул из кузни.

Поляк и Михайло бросились за ним; последний захватил из кузни молот.

— Лайдак! Кеп! — кричал ему вслед поляк, а тот мчался прямо к реке.

Прибежав к Онеге, Феодосий бросился в реку, чтобы переплыть на другую сторону.

— Альбо то можно… а я и плавать не умею…

— Я за вас, пан Ольшевский… а вы вон в ту лодку… вон стоит…

Ольшевский побежал к лодке, а Михайло кинул на берег молот, имевшийся у него в руках, и бросился в воду. Отплыв несколько саженей, ему сделалось жаль молота. «Еще украдут!» — подумал он, и возвратился на берег, взял увесистый молот и, бросившись в воду, поплыл оригинальным образом; он как будто по грудь ходил, подняв высоко молот над головою, и, помахивая им, выкрикивал:

— А ну! а ну же... ну!..

Феодосий, слыша такие восклицания за собою, сильно заторопился.

— Ай, дожену! — кричал ему хохол.

Так проплыли они более половины ширины реки; но вот Феодосий, вероятно, от того, что сильно торопился, чувствует, что слабеет.

Медленнее он начинает двигаться, и течение начинает его сносить.

— Ага! утонешь… держись за воду! — раздается за ним хохот хохла.

— Да не бись… серденько… ере… ере… как вас там… Феодосий… Не втопитесь — не дамо… еще нам треба знати, звиткиль узявся ты, да кто навчив… робить нам пакость, — кричал ему вслед Михайло.

— Батюшка… ратуй… тону, — завопил Феодосий.

— Не втонешь…

И вот могучая левая рука хохла схватывает его за руку, а правая все же не выпускает молота.

— Теперь кажи… звиткиль взявся?.. Кто навчив? Кажи, не то молотом по лбу.

— Никто.

— Никто… гляди, — и Михайло погрузил его в воду.

— Скажу, скажу, дяденька…

— Кажи.

— Митрополит Питирим…

— Як? як? В пятерых?

— Питирим… Питирим…

— Чую… Еще кто?

— Больше никто.

Кузнец снова погружает его в воду.

— Ай! дяденька, скажу…

— Кажи.

— Архимандрит чудовский Павел.

— Добре.

Переплывают они на другой берег, — в это время показывается лодка с Ольшевским.

— Добже… дзинькую пана, — кричит он и, причалив лодку, выскакивает на берег.

Кузнец рассказывает, что Феодосий сказал, что дал ему зелье митрополит в «пятерых» и архимандрит Павел.

— Врет он, — отрицает Феодосий свое прежнее признание.

— А коли ты кажешь, шо то брехня, що я казав, так поплывем зновь…

Михайло схватывает его в охапку, бросает в реку и сам кидается туда.

— Ай, утопит, — вопит Феодосий.

— Покайся! — кричит ему поляк. — Надея на Бога, правды доищемся… Втопи его, Михайло.

Михайло погружает того на несколько минут в воду.

— Михайло правду говорил, — ревет Феодосий.

— Коли правду, так подашь ты сказку патриарху? — спрашивает поляк.

— Подам.

— Коли подашь, так поедем домой… Только гляди, коли вновь отречешься и не напишешь сказки, мы спустим тебя в реку, — крикнул ему поляк.

Они уселись втроем в лодку и переплыли в монастырь.

В келии Феодосий написал сказку о том, что он уговорил Тимошку-портного дать приворотное зелье патриарху, и все это по приказанию митрополита Питирима и архимандрита Павла. Сказку он скрепил своею подписью.

Патриарху между тем сделалось легче, и Ольшевский доложил ему о раскрытии ими истины.

Никон велел игумену арестовать и Тимошку, и чернеца и на другой же день отправить в Каргополь.

Спустя некоторое время, оправившись, напуганный этим событием, он 28 июня написал в Москву боярину Зюзину:

— Едва жив в болезнях своих: крутицкий митрополит и чудовский архимандрит прислали диакона Феодосия со многим чаровством меня отравить, и он было отравил, егда Господь помиловал, безуем-камнем и индроговым песком отпился; да иных со мною четверех старцев испортил, тем же, чем и я, отпились, и ныне вельми животом скорбен.

Неизвестно, по чьему докладу, но по отписке патриарха, осведомись об этом, государь велел произвести следствие и суд.

Что государь близко принял это к сердцу, доказывается тем, что 5 сентября назначены для следствия: первый тогдашний боярин князь Алексей Никитич Трубецкой, думный дворянин Елизаров и думный дьяк Алмаз Иванов.