Шрифт:
– Сколько же у нас платьев? Ну, считай…
– Ну вот, смотри, – начинает откладывать пальцы «мальчишка». Парусовое – раз?
– О, парусовое! Так это же парадное… Смотри ты какой!
– Парадное не парадное, а – раз?
– Ну, раз.
– Дальше: синее суконное – два?
– Что ты! Смотри, так же парадное зимнее. Что ж, мы в нем ходим? Надеваем два раза в год.
– Все равно, хоть и десять раз в год. Два?
– Ну, два.
– Дальше: серенькое вот, которое такое, знаешь…
– Ну, знаем… это же спецовка.
– Спецовка там или что, а – три?
– Ну, три.
– Потом с цветочками разными – четыре.
– А что же мы будем в школу надевать спецовку, что ли?
– Все равно – четыре. Потом синее, рябое, полосатое, клетчатое и вот то, что юбка в складку, а кофточка…
– Что вы такое выдумываете? Разве это у всех такие платья? У одной такое, у другой такое.
– Рассказывайте – такое да такое! Вот пусть об этом совет командиров поговорит, а то одна одежная комиссия, а там девчата – что хотят, то и делают.
Девочки побаиваются совета командиров – народ там всегда очень строгий. Но и у девочек есть чем допечь мальчишек.
– Смотри ты, какие франты! Сколько у них костюмов! Парусовый – раз.
– Да что ты, парусовый! Это ж летний парадный.
– Все равно – раз?
– Ну, раз.
– Суконный синий – два.
– Ну, еще будешь считать! Сколько же мы его раз надеваем в год? Разве что седьмого ноября.
– Все равно – два?
– Ну, два.
– Черный – три. Юнгштурм – четыре.
Мальчики начинают сердиться.
– Да ты что? А что ж нам в спецовках ходить в школу?..
Споры эти – настоящие детские споры. За ними всегда скрывается робкое чувство симпатии, боящееся больше всего на свете, чтобы его никто не обнаружил.
Попробуй та же девочка показаться в клубе в слишком истрепанном платье – со всех сторон подымается крик:
– Что это наши девочки хотят, как беспризорные. Что, им лень пошить себе новое платье?
Иногда у стола заведующего возникают дела посложнее. Виновато разводит руками инструктор литейного цеха:
– Вчера не было току, это верно.
– А сегодня.
– А сегодня этот лодырь Топчий не привез нефти из города.
– Какое нам дело до вашего Топчия! Вы отвечаете за то, что литье начинается в восемь часов, когда выходят на работу коммунары.
Инструктор бессилен снять с себя ответственность. Коммунары лежачего не бьют – только разве кто-нибудь вставит:
– Поменьше бы в карты играл у себя в общежитии.
Особый интерес возбуждают приезжие заказчики. Какой-нибудь технорук раскладывает на столе чертежи и торгуется с Соломоном Борисовичем, а из-за их плеч просовывают носы коммунары и нюхают, чем тут пахнет.
Вообще много интересного бывает в кабинете, и зайти в эту комнату всегда полезно.
В рабочие часы в кабинете почти никого нет, разве задержится больной или дежурный зайдет по делу.
Но как только затрубили на обед или «кончай работу», так то и дело приоткрывается дверь и чья-нибудь голова просовывается в кабинет, чтобы выяснить, есть смысл зайти или можно проходить мимо. Если я занят бумагами, ребята накапливаются в кабинете понемногу и начинают располагаться совсем по-домашнему. Вероятно, мой занятый вид импонирует им в высшей степени. Подымаю голову. Они не только расселись на всех стульях, но уже и в шахматы идет партия на столе ССК, а рядом – кто читает газеты, кто роется в каких-то обрезках стенных газет, кто оживленно беседует в углу. В кабинете становится шумно. Иногда я начинаю сердиться:
– Ну, чего вы здесь собрались? Что это вам – клуб? Я у вас не играю на станках в шахматы!
Коммунары быстро скрываются и бросают недоконченную партию, но на меня никогда не обижаются.
Их можно выдворить и гораздо более легким способом:
– А ну, товарищи, вычищайтесь!
– Вычищаемся, Антон Семенович!
Но ровно через пятнадцать минут я отрываюсь от работы и вижу: другие уже набились в кабинет, опять – шахматы, опять – чтение, опять – споры…
Бывают дни, когда я забываю о том, что они мне мешают. За десять лет моей работы я так привык к этому гаму, как привыкают люди, долго живущие у моря, к постоянному шуму волны. И поздно вечером, когда я остаюсь в кабинете один, в непривычно молчаливой обстановке работа у меня не спорится. Я нарочно иду в спальню или в лагери и отдыхаю в последних плесках ребячьего говора.
Но иногда от переутомления делаешься более нервным; тогда я дохожу даже до жалоб общему собранию:
– Это же ни на что не похоже! Как будто у меня в кабинете нет работы. Каждый заходит, когда ему вздумается, без всякого дела, разговаривает с товарищем, перебирает мои бумаги на столе, усаживается за машинку.
Все возмущены таким поведением коммунаров и наседают на ССК:
– А ты куда смотришь? Что, ты не знаешь, что нужно делать?
Два-три дня в кабинете непривычная тишина. Но уже на третий день появляется первая ласточка. Оглядываюсь – под самой моей рукой сидит маленький шустрый Скребнев и читает мой доклад Правлению о необходимости приобретения хорошего кабинета учебных пособий. Его локоть лежит на папке, которую мне нужно взять.