Шрифт:
Через две недели возвратился Филька в Харьков и каким-то образом объявился в колонии имени Горького – захватили его, видно, в очередной облаве.
В коммуне о нем говорили разно. Кто – сдержанно:
– Сорвался-таки пацан, теперь уже пойдет бродить.
Другие отзывались с осуждением и обидой…
Филька тем временем спокойно сидел в колонии имени Горького и старался не попадаться нашим на глаза, когда наши ходили в гости к горьковцам. А через какого-то «корешка» передал, что он бы и пришел в коммуну, да ему стыдно. И, говорят, прибавлял:
– Чего там развозить! Убежал – и все. Проситься не приду.
У коммунаров первоначальная обида на Фильку прошла, даже жалели его, но никому в голову не приходило зазывать беглеца в коммуну. О его возвращении просто не говорили. И вдруг месяца уже через четыре пришел в коммуну Филька. Я возвращался из города и увидел его возле крыльца. Он салютнул по-нашему и улыбнулся. Ребята весело показали на него:
– Вот киноартист!
Филька отвернулся с улыбкой.
– Как же тебе живется?
– Так, ничего…
Филька сделался серьезным.
– Живется ничего… А вы на меня не сердитесь? Правда?
– Конечно, сержусь. А ты что ж думал?
– Да я ж так и думал…
– Погулять к нам пришел?
– Немножко погулять…
– Ну, погуляй.
Через час Филька вошел в кабинет, прикрыл дверь и вытянулся перед моим столом:
– Я не погулять пришел…
– Ты хочешь опять жить в коммуне?
– Хочу.
– Но ведь ты знаешь, что принять тебя может только совет командиров.
– Я знаю. Так вы попросите совет, чтобы меня приняли.
– А в колонии Горького?
– Так в колонии там все чужие, а тут свои…
– Хорошо. Позови дежурного по коммуне.
Пришел дежурный.
– Что, принимать будем киноартиста?
– Да вот же явился. Нужно совет командиров протрубить.
– Есть!
В совете командиров Фильку не терзали лишними вопросами. Попросили только рассказать, как он ездил в Одессу. Филька неохотно повествовал:
– Да что ж там… Как Н. меня не захотел отправить на кинофабрику, я и подумал: «Что ж идти в коммуну? Будут пацаны смеяться. Все равно уже поеду в Одессу. Может, что и выйдет». Пришел на вокзал и сразу полез на крышу, только в Лозовой меня оттуда прогнали… Ну, подождал следующего поезда и опять залез на крышу. Так и приехал в Одессу. Пошел к директору, а директор и говорит: «Нужно раньше учиться в школе». А пацанов у них играть – сколько угодно своих, так те живут у родных. Он говорит: «Если хочешь – играй, может, когда и подойдет тебе, только жить у нас негде». Так я пошел в помдет и попросил, что отправили меня в Харьков. Ну, меня и отправили в колонию Горького.
– А почему не к нам? – спросил кто-то.
– Так я же не сказал, что я джержинец.
– Почему же ты не пришел к нам?
– Стыдно было, да и боялся, что не примут: подержат на середине, а потом скажут: «Иди куда хочешь».
– А почему теперь пришел?
– А теперь?.. – Филька затруднился ответом. – Теперь, может, другое дело. Что ж, я четыре месяца прожил в колонии Горького.
– В колонии плохо?
Филька наклонил голову и шепнул:
– Плохо.
Сразу заговорило несколько голосов.
– Да чего вы к нему пристали?
– Вот, подумаешь, преступника нашли!..
ССК заулыбался:
– Принять, значит?
– Да ясно, в тот же самый отряд.
– Значит, нет возражений? Объявляю заседание закрытым.
Фильку кто-то схватил за шею:
– Эх ты, Гарри Пиль!
Сявки
У многих коммунаров есть в прошлом… одним словом, есть «прошлое». Не будем о нем распространяться. Сейчас в коллективе дзержинцев оно как будто совершенно забыто. Иногда только прорвется блатное слово, а некоторые слова сделались почти официальными, например: «пацан», «чепа». В этих словах уже нет ничего блатного – просто слова, как и все прочие.
Коммунары никогда не вспоминают своей беспризорной жизни, никогда они не ведут разговоров и бесед о прошлом. Оно, может быть, и не забыто, но настойчиво, упорно игнорируется. Мы также подчиняемся этому правилу. Воспитателям запрещено напоминать коммунарам о прошлом.
Благодаря этому ничто не нарушает общего нашего тона, ничто не вызывает у нас сомнений в полноценности и незапятнанности нашей жизни. Иногда только какой-нибудь бестактный приезжий говорун вдруг зальется восторгами по случаю разительных перемен, происшедших в «душах» наших коммунаров.
– Вот, вы были последними людьми, вы валялись на улицах, вам приходилось и красть…
Коммунары с хмурой деликатностью выслушивают подобные восторги, но никогда никто ни одним словом на них не отзовется.
Однако еще живые щупальцы пытаются присосаться к нашему коллективу. В такие моменты коммуна вдруг охватывается лихорадкой, она, как заболевший организм, быстро и тревожно мобилизует все силы, чтобы в опасном месте потушить развитие каких-то социальных бактерий.
Социальную инфекцию, напоминающую нам наше прошлое, приносят к нам чаще всего новенькие.