— А этих за что? Если, как вы говорите, канадская контрразведка знала поименно весь состав нашей резидентуры, могли бы «чистых» отделить от разведчиков.

— Расчет был простой: вбить клин между КГБ и другими советскими ведомствами, имевшими загранпредставительства. И это в значительной степени удалось. После выдворения сотрудников, в том числе «чистых» мидовцев, внешторговцев и прочих, канадцы ввели строгую квоту, ликвидировав возникшие вакансии. В чью сторону после этого кивали не только высланные, но и их московское начальство? Конечно, в сторону КГБ, отношения с которым и без того были небезоблачными.

И наконец, о «кроте». Перед возвращением в Монреаль у меня был еще один обстоятельный разговор с Калугиным. Я однозначно заявил ему, что не согласен с мнением руководства и считаю необходимым продолжить работу по «кроту». Одновременно высказал ему свою оценку его поведения на беседе у руководства, а также добился согласия на то, что в Оттаву будет дано указание, строжайше запрещающее вскрывать отправляемые мною пакеты, опечатанные моей печатью. Договорились, что я получу от источника письменное подтверждение ранее переданных им сведений о «кроте» и переправлю их в Центр диппочтой.

В Монреале я вызвал агента на внеочередную встречу, во время которой он без колебаний изложил на бумаге все, что прежде говорил мне о «кроте». Более того, он сумел узнать некоторые новые, достаточно интересные детали этого дела. Теперь нужно было переслать написанное им в Центр. Однако прошли все обусловленные с Калугиным сроки, а обещанное указание в оттавскую резидентуру так и не поступило. Без него же отсылать в Центр эту информацию я просто не имел права. Выручило то, что я вновь собирался домой — в очередной отпуск. 17 декабря я вылетел в Москву.

Для спецотряда война продолжалась и после 45-го года (В. Л. Меднис крайний справа)

Там через Калугина передал руководству ПГУ письменную информацию источника о «кроте». Мне было сказано, что каких-либо бесед у руководства не предвидится и я со спокойным сердцем могу отдыхать. А за пару дней до окончания отпуска вдруг вызвали на службу. И начальник внешней контрразведки Виталий Бояров в присутствии Калугина официально объявил мне, что принято решение о моем освобождении от дальнейшей работы в Монреале.

— А причину он назвал?

— Нет. На мой вопрос ответил только: «Сами понимаете». Мне недвусмысленно дали понять, что отныне выезд за границу для меня закрыт навсегда, что я отстраняюсь от оперативной работы, что ранее направленное руководству комитета представление к награждению боевым орденом отозвано, что вопрос о присвоении очередного воинского звания «полковник» отложен на неопределенное время, что, наконец, я буду переведен на новую работу с понижением в должности. От Калугина же я получил указание никогда и никому не заикаться о «кроте», которого, мол, нет и быть не может.

— А не возникло у вас подозрение, что Калугин и есть тот самый «крот»?

— Нет, конечно. Речь шла о человеке, который должен был занимать гораздо более высокий пост, чем Калугин, и обладать куда большими возможностями.

— И вы отступили после такого удара?

— Нет. Я просто избрал другой путь. Арвид Янович Пельше, возглавлявший тогда Комиссию партийного контроля при ЦК КПСС, лично знал моих родителей, да и меня тоже, еще по моим партизанским делам. Я никогда к нему не обращался ни с какими вопросами, ни о чем не просил. А тут решился.

Он принял меня в своем кабинете на Старой площади. Когда услышал о моем досрочном откомандировании из Канады, позвонил в Отдел загранкадров ЦК КПСС и спросил о причинах такого решения. Ему ответили: «Во избежание провокаций со стороны спецслужб». Чистейшей воды липа! И он, конечно, это понял.

Наша беседа длилась почти два часа. Я подробно рассказал Пельше обо всем, что, как говорится, накипело. И мне показалось, что он разделял мою тревогу. Напоследок же сказал: «В функции Комиссии партийного контроля не входит расследование дел внешней разведки, но я обещаю тебе переговорить по этим вопросам с Юрием Владимировичем. Думаю, он захочет с тобой встретиться».

Действительно, через некоторое время Андропов сам позвонил мне по служебному телефону, и мы договорились о встрече. 22 ноября 1973 года в 19.00 я вошел в кабинет председателя КГБ. Юрий Владимирович встал из-за рабочего стола, пожал мне руку. Он был готов меня выслушать. Однако живого, заинтересованного разговора, на который я рассчитывал, не получалось. Говорил один я.

Андропов молчал, глядя перед собой в одну точку. Иногда мне казалось, что он полностью поглощен какими-то другими мыслями и заботами, не имевшими отношения к нашей беседе. Я даже засомневался, слушает ли и слышит ли он меня? Но потом понял, что Андропов не пропустил ни единого моего слова, ни одной детали. Он попросил кое-что уточнить, проявив особый интерес к обстановке в главке. Информацию же о «кроте» выслушал, не задав ни единого вопроса. Более того, когда я передал ему заранее подготовленной листок с двумя фамилиями тех, кто, на мой взгляд, мог оказаться «кротом», он даже не взглянул на него, молча положив бумагу в боковой карман пиджака. А пожимая на прощанье руку, пристально посмотрел мне в глаза и как-то загадочно произнес: «Да, нелегко вам придется».