– Ну?

– Э-э-э, – она словно сейчас придумывала, – у меня… там узко?

– Что?!

– У меня дыра, – четко зашептала, хотя раньше громко говорила, она, – узкая?

– Да, – подумав, честно ответил я, – очень. Могла бы быть и уже. Но это дело растяжимое.

Теперь уже я хохотнул. Она подышала в трубку.

– Но узкая? Достаточно узкая?

– Да. Но даже если и станет шире, ты же все равно умеешь ее сжимать, да?

– Хи-хи, умею.

– А раз умеешь, так пусть она хоть в десять раз шире станет, – выдохнул я с дымом.

– Ну, – неуверенно сказала она, – все равно ведь хорошо не напрягаться и быть эталоном, правда?

– Не знаю, Анна-Мария, – улыбнулся я, – у меня ведь нет вагины.

– Есть, – хихикнула она, – это я. Целую. Не скучай.

Связь оборвалась. Я улыбнулся и сидел так достаточно долго. Пока не вспомнил, что меня ждет кипяток в ванной. Трава оказывает на меня, в отличие от многих других, чудесное воздействие. После нее у меня нет ни идиотского смеха, ни дебильной вялости, ни унизительного аппетита. Есть только мягкость в движениях и в то же время удивительная собранность. Марихуана делает меня тигром. Я погасил окурок, заурчал и пошел в ванную, из которой, как из меня дым, вырывался пар.

– Роза в пустыне, она все еще цветет, – пропел мне вслед Стинг.

– На этом месте в девятнадцатом веке была синагога. Всякие евреи здесь молились, молились. А потом поразъехались.

– Откуда ты, – я потянулся в карман за сигаретами, – все это знаешь, Маша? И что значит «всякие»?

Анна-Мария промолчала. Наверное, обиделась на «Машу». А может, просто перестала обращать на меня внимание, как часто делала, когда мой член был не в ней. Мы стояли у самого начала Кафедрального сквера – мягкого зеленого подбрюшья нынешнего центра Кишинева. Анна-Мария была в красной болоньевой курточке – совсем затертой, – в джинсах в обтяжку и коричневых ботинках. Очень осенняя была Анна-Мария. Было тепло, но ветер поднимался уже ноябрьский, и глаза у нее от ветра слезились. Она держала руки в карманах, глядела прямо в ветер и думала о чем-то. Я не волновался. Привык: она впадала в такое состояние очень часто. Сегодня, когда Анна-Мария организовала для меня экскурсию по центру Кишинева, она выпадала из пространства раз шесть. О чем она, интересно, думает? Не о сексе же. Если бы Анна-Мария подумала о сексе, он бы у нас моментально и непременно случился. Это я знал точно.

Мы постояли еще немного у сквера и пошли пить кофе в бар прямо напротив бывшей синагоги, которую евреи выкупили у мэрии Кишинева, чтобы – вот упрямцы – снова здесь открыть синагогу. Когда Анна-Мария рассказывала мне об этом, ноздри у нее насмешливо подрагивали. Как бока испуганного зверя.

– Ты, как и все молдаване, Анна-Мария, – размял я сигарету в кармане, – антисемитка. Евреи и русские – вот кого вы ненавидите. Это у вас комплекс неполноценности.

– Не становись в позу, – она грела руки о белую чашку, в которой плескался растворимый, натурального она не любила, кофе, – я не националистка, но все проблемы от вас, а не от нас. Почему бы вам не научиться вести себя в гостях? И снять наконец с лица маску скучающего в Индокитае американца.

– Откуда ты все это знаешь, – достал сигарету я и прикурил, – если ни хера не читаешь, Анна-Мария?

– Или оставайтесь с нами и будьте нами, – выпалила она, не обращая внимания на личный выпад, – или уезжайте туда, где вам нравится. Люди без корней…

Я закурил и улыбнулся. Политические взгляды Анны-Марии представляли собой ограниченный набор лозунгов местных националистов. Узколобых и примитивных крестьян Бессарабии, попавших в ее еврейские городишки исключительно благодаря русским, которых они сейчас и ненавидели. Но самое неприятное заключалось в том, что отчасти Анна-Мария была права. Я правда не чувствовал себя в Молдавии дома. Но почему-то не уезжал из нее.

– Может, – развил я свою мысль, когда мы заказали еще кофе и она вернулась в реальность, перестав пялиться на барную стойку, – мое предназначение заключалось в том, чтобы дождаться здесь тебя. А потом уже проваливать отсюда к чертям.

– Проваливать? – она будто начала разговаривать со мной только что.

– А почему нет? – воодушевился я и прикурил новую сигарету. Махнул рукой, и пепел ссыпался на плитку: мы сидели под открытым небом. – Детей у нас нет, деньги кое-какие есть, почему бы не попытать счастья в действительно большом городе? Поехали в Москву! Ну, или, учитывая твою нелюбовь к русским, с одним из которых ты, кстати, отчаянно пялишься, в Киев. В Бухарест, в конце концов. А? Уедешь со мной? Анна-Мария. Ты меня опять не слушаешь. Поехали, говорю, отсюда. Вот прямо сейчас встанем, соберем вещи и уедем. Мне кажется, никого лучше тебя я уже не найду.

Шел пятый день нашего знакомства.

Мы выпили еще кофе, и она попросила еще, а я воды и счет. Ее любовь к растворимому «Нескафе» приводила меня в ужас. В день она могла выпить полбанки этого суррогата. Что удивительно, руки у нее не тряслись и возбужденной от кофе она не выглядела. У нее пониженное давление, меланхолично объяснила мне Анна-Мария, а из-за этого человек чувствует постоянную слабость. Ей нужно искусственно поддерживать тонус. Иначе она ляжет и уснет прямо на улице. А сейчас не мог бы я кончить в ее чашку.

– Что?!

Я было дернулся, но под ее спокойным взглядом сел обратно. В самом деле, чего это я. Что было особенно ценно в Анне-Марии, она никогда не тратила время на идиотские замечания, которые люди имеют в количестве трех-пяти десятков, – эти фразы всегда наготове, и мы всегда готовы выпалить их по любому поводу. Такие фразы она презирала. Я учился этому у нее. В самом деле, мне было бы лучше или выполнить ее просьбу, или нет. К чему здесь восклицания или показное удивление.

– Кончить в чашку, – наклонила она голову, и я увидел, что глаза у нее не просто зеленые, а серо-зеленые, цвета, который получается, когда льешь молоко в зеленый чай, – в мою, конечно. Как в этом рассказе…