— Это все ее разбухшие вены, — сказала бабуля. — Они у нее полопались.

— А почему?

— Ноги у нее совсем износились, понимаешь? Ты ведь видела, как расползается старый лоскут. У нее, у бедняжки, здоровье слабое, а работы — через край. И все время появляются младенцы, потому она так и устала, понимаешь?

Нет, я ничего не понимала. Почему в таком случае мама не оставляет этих малюток в капусте?

— Но тогда бы тебя не было на свете. Не было бы ни Матиты, ни Кристианы, ни Мари-Франс, ни Режаны.

Режана была у нас самая младшая, она еще лежала в пеленках.

Это воспоминание вселило в меня ужас перед кровью. Я до сих пор от него не избавилась. Особенно потому, что не раз его испытывала — почти перед каждым прибавлением нашего семейства. Когда это случилось вторично, на поиски соседа бросилась Матита. Он подстригал живую изгородь.

— Скорей сюда, господин Вержье, опять нужен жгут!

Когда мама попадала в родильный дом, где ее выхаживали, она всякий раз повторяла:

— Только тут я и отдыхаю! Будто в отпуске нахожусь!

А когда мама уходила домой с малюткой на руках, сиделка говорила ей, весело улыбаясь:

— До свидания, госпожа Матье. До скорой встречи!

Оправившись после родов, мама мужественно отправлялась в привычный путь из квартала Круазьер к центру города.

— Ничего, все наладится, — говорила она. — У меня есть верное средство против боли.

И она уходила прихрамывая. Однажды утром, разглядывая свою ногу, всю изъеденную язвами, мама промолвила:

— Когда-нибудь мне ее отрежут…

Я ужаснулась и сказала:

— Я принесу тебе мазь от аптекаря.

Мазь стоила 20 франков. Сейчас это для меня пустяки. Но тогда для нас это были огромные деньги.

— Может, он отпустит ее в долг, — с надеждой сказала мама. Я попыталась, но. из этого ничего не вышло.

— Тем хуже, — заявила я сестренкам, — будем меньше есть.

Когда позднее, много позднее — после того, что было названо «успехом маленькой Матье», — удалось наконец положить маму на операцию, на ее бедных ногах обнаружили 23 язвы. Я ей тогда сказала с грустью:

— Ох, мамочка! Ты у нас просто мученица! А она мне ласково ответила:

— Да нет! С чего ты взяла! Старшенькая моя. до чего ж ты боязлива, девочка. Если бы я, как ты, всего страшилась, меня б давно на свете не было!

Я это хорошо понимала. Но разве могла я поведать журналистам историю маминой болезни?!

Однажды один из них весьма учтиво со мной попрощался. Но слух у меня острый, и я услышала, как он сказал своему приятелю, который ждал его в коридоре:

— Очень мила. Но сущая идиотка!

Я безропотно снесла обиду. Он был прав, я тогда ничего не умела, особенно поддерживать беседу. Я походила на крольчонка, который впервые покинул свое убежище и замер, ослепленный лучами солнца. Я тоже впервые покинула свое захолустье и ни за что не хотела туда возвращаться. Я хотела покорить этот мир, где все, казалось, сверкало: глаза людей, юпитеры, автомобили, зеркала, драгоценности, улыбки. Этот мир представлялся мне олицетворенным чудом. Чудом, о котором я однажды молила всей душой. А когда оно — через 11 лет! — свершилось, я ухватилась за неслыханную удачу и твердо решила никогда ее не упускать. Я считала и поныне считаю, что если уж человеку улыбнулась удача, он не смеет ей изменять, он должен служить ей душой и телом. И каждое утро, открывая глаза, должен благодарить небо, ниспославшее ему счастливый случай.

Мама верит в Бога. Однажды мне кто-то сказал: «Вера — это единственная роскошь бедняков». Пусть так. Выходит, и у бедности есть свои преимущества.

Я думаю, мама в детстве была не так бедна, как мы. Однако она была гораздо несчастнее, потому что в нашей семье все любили друг друга. У нее, у Марсель-Софи, в те годы не было настоящего домашнего очага. Отец обожал ее, мать, без сомнения, тоже, но только на свой лад: она работала в кафе и жила собственной жизнью, и потому маленькую Марсель в детстве воспитывали бабушка и старшая сестра. Они жили тогда в Дюнкерке. Моя мама родилась недалеко от этого города — в Розендале, что по-фламандски означает «Долина роз». Война превратила ее в «Долину ужасов»… Но еще до войны, когда маме было всего 14 лет, судьба уготовила ей жестокое испытание: ее сестра заболела туберкулезом. Мама выхаживала сестру как могла. В ту пору — дело происходило в 1936 году — антибиотиков еще не было, туберкулезных больных лечили, вернее сказать, пытались лечить, прибегая к пневмотораксу. В конце концов, больную отправили домой. И маленькая Марсель таскала на себе большие кислородные подушки. На улице люди провожали ее взглядом и шептали вслед: «Она несет их своей чахоточной сестре!» Тогда все ужасно боялись заразиться, и потому даже подруги перестали к ней приходить. Но ей было все равно. Она тоже ни с кем не виделась и жила только одним: надеждой на выздоровление сестры. Она походила на человека, который стремится спасти утопающего и плывет, плывет из последних сил, с трудом поддерживая голову тонущего над поверхностью воды, а достигнув берега, с ужасом замечает, что. Кислород не помог, неминуемый конец наступил, и бедняжка испустила дух на руках у младшей сестры, которая осталась вдвоем со старой бабушкой.

Когда мама рассказывала мне о своем детстве, я всякий раз думала, что ее судьба была куда горше моей: если мы даже и страдали от голода и холода, то на душе у нас было тепло, потому что мы жили дружной семьей. Она же, бедняжка, была так одинока.

А потом началась война. И мамина бабушка, которая родилась в 1848 году, говорила ей:

— Ну, я на своем веку уже две войны пережила!

Однако старушка и представить себе не могла того, что вскоре началось в Дюнкерке. Мама стала работать, она шила чехлы из брезента для железнодорожных платформ. Это занятие было ей по душе. Она любила трудиться и легко заводила подружек. Ей нравилось управляться с огромной иглой, а затем старательно натягивать готовый брезент!