– Отец с братьями меня никогда с собой не брали. Отец называл меня идиотом, братья считали придурком. Я всегда у них был лишний. Потому и из Сан-Франциско уехал. С детства сыт по горло упреками и советами. Я устал от этого всего. И никогда не позволю больше так со мной обращаться!

– Да ты небось и был чудаковатым, – улыбнулся Ксавье. Саша же следила за Лайамом и по выражению его лица поняла, что, наверное, задела какие-то очень болезненные струны в его душе. Это она понимала и раньше и жалела его. Ведь у него не было рядом матери, чтобы защитить от бесчувственности и жестокости отца и братьев. Сейчас, глядя на него, ей захотелось его обнять и утешить, но это было невозможно. – Ты и теперь иногда бываешь странным, – продолжал Ксавье. – А вообще… что же удивительного?! Ты же художник. Я вот тоже странный – это признак таланта. Мне тоже нравится быть не таким, как все. А уж на эти приемы меня ни за какие коврижки не затащишь, нечего нам, художникам, там делать.

– Мне просто было обидно, что меня оставляют вне игры. Сразу вспомнилось детство золотое. Мне было заявлено, что меня никуда не возьмут, пока я не стану вести себя, как благоразумный человек, каковым я не являюсь. Наверное, я вспылил из-за каких-то прошлых обид. – Лайам бросил нервный взгляд на Сашу, ему явно хотелось извиниться, но переступить через себя он не мог. Они встретились взглядами и долго изучали друг друга, но Ксавье этого, к счастью, не заметил.

– Черт, старик, ты ведь всего-навсего у нее гостил. Она в любом случае не могла бы взять тебя на эту тусовку.

– Не могла, – подтвердила Саша, – и спор был скорее умозрительный. На тему свободы личности и пределов этой свободы.

– Точнее, ограничения этой свободы, – добавил Лайам. – Когда меня унижают, я злюсь – это естественно. В детстве меня вечно оставляли дома, как будто я им был неродной. Или недостоин их общества. Вечно старались ущемить, заткнуть, поставить подножку. Невыносимо!

Саша поняла, что корни у этого комплекса еще глубже. По-видимому, ранняя смерть матери усугубила обиды и одиночество, лишив Лайама поддержки, какую мать ему оказывала. Вот с кем она тогда ругалась! С семилетним мальчиком, оставшимся без матери. Никто не мог его защитить, и тогда Лайам сам кинулся на свою защиту, как волчонок, брошенный и беспомощный. Бедный, бедный Лайам. Она сидела и слушала, и у нее сердце обливалось кровью.

– Ну, хорошо. Что же мы теперь, так и будем толочь воду в ступе? – повернулся к другу Ксавье. – Ясно, что у тебя был какой-то срыв, приступ или еще не знаю что. Моя мать посещает самые скучные на свете тусовки, на которые ни один здравомыслящий человек добровольно не потащится. А ты свободный художник, тебя-то что туда потянуло? Тебе с этими людьми делать нечего. С моей-то мамой все в порядке, но вот с ее окружением общаться невозможно. Таким, как мы с тобой, надо вращаться в своем кругу. И ни в коем случае не с теми, кому она пытается наши вещи продавать. Это просто горе какое-то. Поверь мне, ты бы там умер со скуки. Послушайте, может, в конце концов, пообедаем спокойно? Я сейчас пойду в туалет, а вы двое поцелуйтесь и помиритесь, иначе она будет на тебя сердиться и твоих картин продавать не станет. А когда вернусь, мы чудесно проведем время, как в прошлый раз. Хорошо, дети мои? – Они улыбнулись. Не зная всего, Ксавье растопил лед, который они не могли растопить целых два месяца. – Вот и молодцы! – Ксавье встал и удалился, а Лайам сидел и смотрел на Сашу. Он все еще был влюблен, а теперь, спасибо Ксавье, больше не сердился. Теперь, по зрелом размышлении, он понял, что причина ссоры была не в Саше. Просто она задела его за живое, и он завелся. До такой степени, что перестал слышать доводы разума, пока сегодня, спустя два месяца, Ксавье не помог ему все расставить по своим местам.

– Саша, прости меня, – тихо проговорил Лайам. – Я так по тебе скучал! Ты самая упрямая женщина на земле. Ты мне так и не позвонила.

– Ты мне тоже. И я тоже по тебе скучала. Ты меня тоже прости. Я не предполагала, как много это все для тебя значит. Теперь знаю. Я не хотела сделать тебе больно. – Она коснулась его руки.

– Ты не хотела. А они – да. Я на мгновение перепутал тебя с ними. – Мгновение вышло слишком долгим. Длиной в два с лишним месяца. – Давай до твоего отъезда сходим куда-нибудь? – Она кивнула, и в этот момент вернулся Ксавье.

– Все опять счастливы?

– И даже очень, – улыбнулась Саша. – Ты, я вижу, просто дипломат. Мне надо к тебе чаще обращаться.

Они заказали еду, мужчины завели разговор о работе, а Саша сидела и слушала. Больше всего на свете Саша любила общаться с художниками, слушать их споры, погружаться в стихию творчества. После обеда поехали в студию к Лайаму смотреть его последние работы. Они оказались еще интереснее прежних. Саша была довольна.

– Бог мой, Лайам, они чудесны! – Саша отчетливо понимала, что эти его картины словно были написаны кровью, столько в них было вложено души.

– У тебя работа идет лучше, когда ты злишься, – заметил Ксавье.

– Бывает, – уныло согласился Лайам, что не укрылось от Саши. Она незаметно стиснула его руку. – Но в данном случае злился я только вначале. Мне стало себя очень жалко. Вот в таком состоянии у меня действительно выходит лучше всего. Стыдно признаваться, но это так. – Сейчас, когда он смотрел на свои картины, вид у него был крайне измученный. Эти два месяца без Саши дались ему тяжело.

– Со мной то же самое, – поддакнул Ксавье.

– А я вот такой работоспособностью похвастаться не могу, – откровенно призналась Саша. Последние два месяца она тоже очень страдала. А сейчас, как ни хотелось остаться с Лайамом наедине, ей надо было спешить на другую встречу. Но она была довольна уже тем, что увидела его работы и они оказались выше всех похвал. Он сумел справиться с обидой, дурным настроением. И, может быть, им обоим будет только лучше, если теперь они ограничат свои отношения делами. Их короткий роман и впрямь почти не обернулся катастрофой. Спасибо Ксавье, сумел их примирить, сам того не ведая.