– Вот теперь все и начинается, – вздохнула Люська.

Последний сеанс закончился около шести. Мы все проголодались и устали. Егору пришлось хуже всех, но он храбрился. Когда тебе двадцать два и ты кончаешь университет, простительно храбриться в компании людей, ненамного старше тебя, но облеченных правом тебя допрашивать. Больше Егору идти было некуда. Так что для своего спасения Егор избрал позицию участника эксперимента. Не кролика, не свидетеля, а участника. Сотрудника. Для него важнее было место в нашей стае, чем своя роль в событии. Кажется, все мы, кроме Добряка, это понимали и по мере сил Егору подыгрывали. Саша был нетактичен, и Егору ничего не оставалось, как мысленно перевести его на положение прислуги. Тогда можно Добряка игнорировать. Что Егор и делал.

– Все? – спросила Тамара, стараясь услышать от Калерии Петровны, нашего завлаба, отрицательный ответ.

– На сегодня все, – ответила Калерия. – Егор, ты свободен. Я тебе позвоню завтра во второй половине дня. А мы с Гариком останемся поговорим, хорошо?

Я побаивался, что Калерия вызовет для консультации Максима Мирского или еще кого-то из институтских гениев. Мне польстило, что Калерия готова обойтись моей помощью.

Егор попрощался, стоя у кресла, в котором он провел столько часов. Он был и без того тощим, костлявым, а сегодня еще и выглядел изможденным.

– Постригся бы, – в десятый раз напомнила ему Тамара. – Мужик, а с косичкой. И серьга в ухе.

– Я постригусь, – сказал Егор покорно.

Не пострижется он. Из принципа. Может быть, он сам ненавидит свой лошадиный хвост, но не может отступить, отказаться от бравады.

Егор задержался в дверях – его узкая спина замерла в раме. По законам кинематографа он должен был обернуться и произнести самые важные слова. Но Егор не обернулся. Дверь закрылась. И в то же мгновение, словно не в силах терпеть, Добряк сказал:

– Я побежал. У меня на сегодня билеты в Большой театр. На «Жизель».

Добряк ожидал радостных или завистливых воплей толпы, но толпа безмолвствовала. Лишь Калерия произнесла, раскладывая бумажки на столе:

– Иди, Саша, иди.

Добряк неуверенно пошел к двери, а Тамара вслед ему выпустила пулеметную очередь:

– Есть у него билеты. В Большой. Только на завтра. И еще неизвестно, согласится ли она с ним пойти.

– Много знаешь! – рявкнул Добряк и исчез.

– Ты в самом деле знала или придумала? – спросил я.

– Я слышала, как наша новенькая в бухгалтерии рассказывала, – ответила Тамара.

Я не знал ни о новенькой, ни о ее отношениях с Добряком.

– Тамара, сделай кофе, – попросила Калерия. – Если тебе срочно надо домой или в Большой театр, можешь идти.

– Мне никуда не нужно, – обиделась Тамара. – Неужели я не понимаю, что у нас эпохалка?

Ее не разубеждали, Тамара позволила себе углубиться в философию.

– Меня иногда смущает, – проговорила она, гладя компьютер по головке, – насколько мы стали бесчувственными. Ведь на этот раз мы приблизились к раскрытию главной тайны человечества. Две тысячи лет человек размышлял, есть тот свет или это выдумка?

– Тамара, не говори красиво, – взмолилась Калерия.

– Вы, Калерия Петровна, пытаетесь закрыть глаза, – ответила Тамара. – Потому что сами еще не все представляете. Мне самой бывает жалко, что я недостаточно верующая, потому что росла в атеистической семье и в пионерской организации. Но мне дурно делается от последствий!

Не дождавшись реакции начальства, Тамара взяла чайник и пошла в туалет за водой. Мы с Калерией остались вдвоем. Мы молчали.

А в самом деле, Тамара была права. Вот так живешь-живешь, считаешь себя неглупым человеком, работаешь в институте, где отношение к чуду как отношение к подопытной лягушке. Ты не обращаешь внимания на цвет ее изумрудных глаз, а вспарываешь животик и глядишь, как сокращаются мышцы ног. Тебя волнует, хорош ли скальпель, и плевать на то, что в мозгу умирающей лягушки стираются зачатки восхищения красотами Вселенной. А рядом стоит Тамарочка, бездумный серафимчик, и вдруг оказывается, что именно ей приходят в голову идеи, которые должны были бы отяготить тебя.

– Отвлекся? – спросила Калерия Петровна. – Тамарочка натолкнула тебя на размышления о вечном?

У Калерии есть отвратительное свойство угадывать твои мысли в тот момент, когда тебе этого не хочется.

– Куда денешься от мыслей? – признался я.

– А мне приходится думать о завтрашнем докладе на дирекции, где кое-кто начнет доказывать, что я идиотка с больным воображением.

Не кое-кто, а Александр Борисович, понял я. И будет он это делать из черной зависти, что нашей лаборатории досталась такая тема.

– Хотите, я вместо вас схожу и приму удар? – спросил я.

– Чином не вышел, – улыбнулась Калерия, вовсе не желая меня обидеть.

– Тогда я одолжу вам дедушкину саблю, – сказал я.

– А поможет?

– Я в жизни не видел своего дедушки. И вообще никого из родственников.

– Я думаю, он у тебя кантонист, – заметила Калерия. – Сабля ему не положена.

Она включила запись: первое появление Егора в нашей лаборатории. Вот он стоит в дверях, худой, чуть сутулый, открытое приятное лицо городского акселерата. «Здравствуйте, мне сказали, что Калерия Петровна... что я должен все рассказать Калерии Петровне».