К весне сборы пошли побыстрее, а вскоре Шкотт назначил отход на полюс. Верст за двести мы его провожали, а на самый полюс ушло их пятеро: Шкотт, Отс, Боурс и еще двое.

Может, кто будет читать эти мои писанины, так я должен сказать, что Отс очень меня полюбил, и мне он приглянулся. Когда мы прощались, Отс стал смутный, отвел меня в сторону и говорит:

– Неизвестно – вернусь ли, нет ли. Судьбу свою не вижу, и знать ее никто из нас не знает. Так вот, Василий, возьми письмо в Англию моим семейным. Ежели пропаду – передай, но только самолично. Расскажи про меня, – как и что. Ежели вернусь, письмо отберу. А насчет благодарности не беспокойся.

Меня в жар бросило от этих слов, подумалось: а правду говорил морячок-цусимец, что англичане смотрят на нас с небрежением.

– Вэри вэл, – говорю. – Верьте мне, как самому себе, – письмо передам. А благодарностью вы меня не обижайте. Оно как будто выходит нехорошо, – вместе страдали, вместе будем друг друга и выручать.

Тут он обнял меня, поцеловал и пошел прочь. Трудно пришлось ему, но оно и понятно.

Мы вернулись. Ждали Шкотта положенное время – все нет. Недели проходят – все нет. Пошли навстречу, не дошли – сорвались бураны, каких свет не видал, морозы, все ревет зверем, крутит, несет. Англичане примолкли, говорят: «Опоздал Шкотт, пришло время метелей, скоро зима, пропал Шкотт».

Пришло за нами судно, а Шкотта нет. Часть англичан осталась ждать его, зимовать вторую зиму, а часть команды перешла на судно. Перешел и я.

Вскорости мы снялись и пошли в Англию. Тоска грызла на сердце, – чуяли мы все, что погиб Шкотт, и страшнее этой смерти никто не мог и придумать. Чудилось мне все, что занесло их снегами, намело над ними большие сугробы, и где же их найдешь? Может, не хватало пищи, а может, спирту, или окровенили ноги в морозы, – шутка сказать – сотни верст шли люди по снегам да горам.

В порту в одном, в Индии – забыл я, как зовется этот порт – сказали нам, что норвежцы обогнали Шкотта, открыли полюс и возвратились, а что со Шкоттом – никому не известно.

А в Англии пришли телеграммы, – погиб Шкотт и все пять человек, трупов же нашли только три. Говорят, Отс замерз сам, наложил на себя руки, чтобы не губить товарищей: ноги у него начали гнить, и идти он не мог, убить же его они не хотели.

Узнал я об этом, снял шапку, помолчал. Вспомнил зиму и ледяную стену, и бураны, и Отса – заплакал. Эх, горше такой смерти нет конца на земле!

Прибыли мы в Англию, получил я расчет, а письмо у меня на руках. Надо передать. Справился, – городок, куда написан адрес, маленький, от Лондона далеко, в Шотландии. Купил билет, поехал. Помню, – Отс приказал отдать письмо самолично: воля его для меня, как воля родного брата.

Приехал я. Городишко у моря. Махонький, чистенький, тротуары кирпичом выложены, тихо, как в деревне, только петухи поют по садам.

Иду, спрашиваю детей – где, мол, живет здесь такая-то, – читаю адрес. А детишки сбились вокруг меня и молчат, – будто чуют, кто я и откуда. Один взялся меня проводить.

У меня ноги дрожат, – до того мне страшно и смутно: смерть в дом несу. Соображаю, конечно, что знают семейные из газет, а все одно трудно. Однако пришел.

Открыла мне старушка – чистенькая, серенькая. Взглянула на меня, отступила, села на стул, крикнула: «Седых!» – и заплакала.

Я обмер. Откуда она узнала мою фамилию – не пойму. Голова у меня закружилась. Прислонился к стенке, куртку расстегиваю, хочу письмо вынуть, а руки не слушаются. Вот горе! Выбежала барышня, – тонкая, черные волосы, глаза странные, остановилась и спрашивает:

– Мама, что это? Что?

Я вынул письмо, подал, выскочил на улицу – и к вокзалу. Голова ходит кругом, оттого, должно, и запутался: не нахожу вокзала – и крышка. Через час до него добрался, иду к кассе, а у кассы та самая барышня. Схватила меня за руку и говорит:

– Идемте к нам! Расскажите про него все, каждую мелочь, что говорил, что делал. Живите у нас сколько хотите.

А сама плачет.

Пришлось мне вернуться. Все я обсказал. Они за мной ходили, можно сказать, как за родным сыном. Потом догадался, – старушка меня узнала из газет, в газетах были наши портреты напечатаны.

Неловко мне было. Отвели мне комнатку, жил я у них, кое-чего помогал, – сначала то да се: то уголь принесу, топлю камин, то сад приберу, а потом нанялся в рыбачью артель и стал жить в том городе. Неохота мне уезжать, да и барышня – Мэри ее звали – меня не пускает.

– Самый вы, – говорит, – родной для нас человек, не пущу я вас никуда.

Приехал как-то еще один из наших, из экспедиции. Пошел я с ним в город табак покупать, он мне и говорит:

– Ты знаешь, кто такая Мэри?

– Говорят, невеста его.