Машина желаний (сценарий). Вариант 2

Аннотация

Перед Вами – один из вариантов сценария художественного фильма «Сталкер» Андрея Тарковского. Общеизвестно, что сценарий «Сталкера» написан братьями Стругацкими по мотивам их повести «Пикник на обочине». И столь же общеизвестно, что фильм и повесть имеют очень мало общего между собой. Связано это с постоянной корректировкой, которой Андрей Тарковский подвергал сценарий фильма.

Борис Стругацкий: «Всего получилось не то семь, не то восемь, не то даже девять вариантов. Последний мы написали в приступе совершеннейшего отчаяния, после того как Тарковский решительно и окончательно заявил: «Все. С таким Сталкером я больше кино снимать не буду»... Это произошло летом 1977-го. Тарковский только что закончил съемки первого варианта фильма, где Кайдановский играл крутого парня Алана (бывшего Рэдрика Шухарта). Фильм при проявке запороли, и Тарковский решил воспользоваться этим печальным обстоятельством, чтобы начать все сызнова. АН был с ним на съемках в Эстонии. И вот он вдруг, без всякого предупреждения, примчался в Ленинград и объявил: «Тарковский требует другого Сталкера». – «Какого?» – «Не знаю. И он не знает. Другого. Не такого, как этот»... Это был час отчаяния. День отчаяния. Два дня отчаяния. На третий день мы придумали Сталкера-юродивого. Тарковский остался доволен, фильм был переснят. И вот именно тот сценарий, который мы за два дня переписали и с которым АН помчался, обратно в Эстонию, был положен в основу фильма. Кроме того, сохранился третий (или четвертый?) вариант сценария... И сохранился (чудом!) самый первый вариант – он известен под названием «Машина желаний», хотя, мне кажется, что самое первое, условное название было все-таки «Золотой Шар»... Мне кажется, знатокам и любителям как повести «Пикник на обочине», так и фильма «Сталкер» небезлюбопытно сравнивать, насколько первый вариант киносценария отличается от самой повести, а последний вариант – от первого...»

Таким образом, перед Вами – тот самый, сохранившийся, третий (или четвертый?) вариант сценария, о котором говорил Б.Н.Стругацкий. Поскольку на сегодняшний день нет точных и достоверных данных о его названии и о том, каким он был по счёту, в данном случае он назван «Машина желаний. Вариант 2.», исходя из хронологии сохранившихся вариантов.

(sardonios )

Дом сталкера Грязная захламленная квартира. Раннее зимнее утро, за окнами тьма. Угрюмый мужчина отбрасывает одеяло, тихонько поднимается с кровати. Берет в охапку одежду, на цыпочках выходит в ванную и начинает одеваться. И не замечает, как в дверях ванной появляется его жена, встрепанная со сна, неопрятная, в заношенной ночной рубашке. — Куда это ты ни свет ни заря? — спрашивает она. Он не отвечает. Попался. — Куда ты собрался, я тебя спрашиваю? — На кудыкину гору… Скоро приду. Дело есть. Спи иди. — Что значит скоро? — Сказал — приду, значит — приду. Иди спи. — Не ври. Я знаю куда ты идешь. И не думай даже. Не пущу. — Уймись! И не ори… — Не пущу! Я как чувствовала: опять он за старое! В тюрьму захотелось? — Да уж лучше тюрьма, чем это… чем такая жизнь. Хватит с меня. — Никуда ты не пойдешь. Он резко выпрямляется. Она кричит: — Ну ударь, ударь — это ты можешь! Чего же ты? Тряпка ты, тряпка! Где твое слово? Ты посмотри, в кого ты превратился! — Уймись, говорю! Ребенка разбудишь… — И разбужу! Пусть посмотрит на папочку! Эх ты! Ну где же твое слово? Слово твое где? Как вор, на цыпочках… — Так я и есть вор! Чего ты вдруг? Америку открыла? Только я не у людей беру… Я сказал уймись! — Нет уж, теперь я не уймусь. Пять лет в Зону ходил — я молчала. Ты от меня хоть одно слово слышал, а? Два года от тебя в доме ни гроша не видели — я молчала! Браслет, мамину память, стащил, на ипподроме просадил — думаешь, я не знаю, куда он делся?.. — Замолчишь ты или нет? — Послушай. Ну я тебя прошу! Я тебя никогда ни о чем не просила. Ну хочешь на колени стану… Подожди, подожди, я сейчас… Она выскакивает из ванной и тут же возвращается с конвертом в руках. — Ну вот, здесь десятка, хочешь? Возьми, сходишь с ребятами на скачки… А может, и правда повезет… — Ты что мне суешь? Спятила? Это же на врача отложено… — Ничего, я еще достану. Я займу… ты только не ходи туда… — Уймись ты наконец! Ты можешь помолчать?! Не займешь ты ничего, никто тебе не даст больше… Ты посмотри, на что ты стала похожа! Нельзя так жить больше! — Ты же обещал! Ты мне слово давал! — Дурак был, вот и давал. Сама виновата! Сама же ты меня до этого довела! Чтобы я, сталкер, побирался? На твои гроши жил? Все. Лучше не мешай. — Тебе же обещали работу! Ты мне сам говорил! Ты же на такси собирался работать. — Тьфу ты, опять она с этим такси! Сколько раз я тебе говорил: не буду я на них работать! Никогда не работал и не буду! Пусть сами на меня работают! Отойди от двери! — Не отойду! — Оттого, что я перестал туда ходить, что изменилось?! Дочка выздоровела? Или денег больше стало? — А если ты вообще не вернешься? — Не каркай! Ворона! А не вернусь — туда и дорога! Он отпихивает ее. — Ну и катись! — кричит она. — Чтоб ты там сгнил! Проклятый день, когда я тебя встретила! Подонок! Сам бог тебя таким ребенком проклял! И меня из-за тебя, подлеца! Вор! Вор! Вор! Заплакала девочка. Хлопнув дверью, он выходит на площадку. Грязноватый пролет ярко освещен лампочкой без плафона. Пролетом ниже, на площадке в углу торчит, заметно покачиваясь, какой-то хорошо одетый человек без шляпы, в испачканном пальто. Широченный цветастый шарф, выбившись, свисает до полу. При ближайшем рассмотрении видно, что незнакомец мертвецки пьян. Забегаловка Пройдя квартал по темным заслякощенным улицам под мокрым снегом, сталкер входит в забегаловку, открытую круглые сутки. Пусто, кельнер дремлет за стойкой. За одним из столиков сидит над чашкой кофе ученый. При виде сталкера он смотрит на часы, но тот машет ему рукой: — Подожди, я кофе выпью. Берет у стойки чашку кофе, садится напротив ученого, пьет. Ученый глядит на него. — Ты, в общем-то, не очень рассчитывай. Может, нам еще и вернуться придется. Это как погода… так что не радуйся заранее. Пошли. Фонарь не забыл? — Не забыл, в машине. Они выходят из кафе и садятся в машину, стоящую неподалеку. Сталкер садится за руль. Машина трогается. Особняк писателя Все окна ярко освещены. Слышится музыка, пьяные голоса, женский смех. У ворот ограды стоят двое — Писатель и один из его гостей. Писатель в длинном черном пальто и вязаном шарфе. Гость стоит перед ним с початой бутылкой и рюмкой в руках. — Дорогой мой! Мир по преимуществу скучен, — вещает Писатель, слегка покачиваясь и размахивая пальцем. — Непроходимо скучен, и поэтому ни телепатии, ни привидений, ни летающих тарелок… Ничего этого быть не может. — Однако же меморандум Кемпбела… — слабо возражает гость. — Кемпбел — романтик. Рара авис ин террис, таких больше нет. Мир управляется железными законами, и это невыносимо скучно. Неужели вы никогда не замечали, что интересно бывает только тогда, когда законы нарушаются? Но, увы, они не нарушаются. Никогда. Они не умеют нарушаться. И не надейтесь ни на какие летающие тарелки — это было бы слишком интересно… — Однако же Бермудский треугольник… Вы же не станете спорить… — Стану. Спорить. Нет никакого Бермудского треугольника. Есть треугольник а-бэ-цэ, который равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим… Вы чувствуете, какая тоскливая скука заключена в этом утверждении? Это в средние века было интересно. Были ведьмы, привидения, гномы… В каждом доме был домовой, в каждой церкви был бог… Люди были молоды, вы понимаете? А сейчас каждый четвертый — старец. Скучно, мой ангел. Ой как скучно! — Но вы же не будете спорить, что Зона… порождение сверхцивилизации, которая… — Да Зона не имеет никакого отношения к сверхцивилизации. Просто появился еще один какой-то паршивый скучный закон, которого мы до этого не знали… А хотя бы и сверхцивилизация… Тоже, наверное, скука… Тоже какие-нибудь законы, треугольники, и никаких тебе домовых и никакого бога… Гудок машины. Писатель оборачивается. — Это за мной, — говорит он. — Прощайте, друг ситный… Он забирает у гостя бутылку и идет к машине. В отсветах фар возле водительской двери появляется мокрое веселое лицо, которое, впрочем, тут же недоуменно вытягивается. — Пардон, — произносит Писатель. — Я думал, это за мной. — За вами, за вами, — говорит проводник. — Садитесь сзади. — А, вы здесь… прелестно. А кто же этот тип? По-моему, он в очках… — Быстро! Машина резко берет с места. Писатель заваливается на заднее сиденье. — Надо вам сказать, — говорит он, чуть запинаясь, — я испытал некоторый шок: откуда очки? Почему на моем проводнике очки?.. Ученый поджимает губы. — Очки — это, как ни крути, признак интеллигентности! — объявляет Писатель. Проводник произносит через плечо: — Напился? — Я? В каком смысле?.. Ни в коем случае. Я не напился. Я выпил. Направляясь на рыбную ловлю. Ведь мы направляемся на рыбную ловлю. А? Застава Машина останавливается на проселке. Вокруг смутно виднеются мокрые кусты. Проводник бесшумно выходит из машины и идет туда, где в конце проселка влажно поблескивает асфальт. Ученый тоже выходит, догоняет его и идет рядом. — Зачем вы взяли этого интеллектуала? — говорит он. — Ничего, — отзывается проводник. — Он протрезвеет. Я вам обещаю. — И, помолчав, добавляет: — А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших… Ученый быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова. Они останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на заставу в сотне метрах впереди по шоссе. В маленьком домике горит одинокое окошко. Рядом в мертвом свете мощного прожектора чернеют два мотоцикла с колясками и бронированная патрульная машина. Вправо и влево от шоссе уходят через холмы стены с колючей проволокой и вышками, оснащенными пулеметами. Ворота в Зону распахнуты настежь. — Патруль, — говорит проводник. — Они все спят, — шепчет ученый. — Разогнаться как следует и проскочить на полной скорости… Они и мигнуть не успеют. — Стратег, — говорит проводник. — Быстрота и натиск… Он смотрит вниз, на здание заставы, на которое медленно наползает серый клочковатый туман. Через несколько минут он проглатывает и здание заставы, и ворота, и стену. В серой мути, как утонувший фонарь, маячит тусклое пятно света. — Вот так-то лучше, — говорит проводник. Они быстро возвращаются к машине. Писатель, заснувший на заднем сиденье, вскидывается. — А? — зычно произносит он. — Приехали? Проводник поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой отталкивает назад. Писатель ошеломленно таращит глаза, затем говорит шепотом: — Понял… понял… молчу… Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими скорость, светящимися на обочине, катится мимо заставы. Когда она входит в луч прожектора, клубящийся в тумане, на черном мокром кузове ее видны надписи на трех языках: «ООН. Институт внеземных культур». Неожиданно сзади раздается пулеметная очередь. В тумане вспыхивает фиолетовый прожектор охраны. Машина на бешеной скорости несется во тьме по мокрому проселку. Проводник с потухшим окурком в углу рта — за рулем. В отсветах фар поблескивают очки его соседа справа. Писатель, весь подавшись вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на дорогу. Он уже заметно протрезвел. Проводник сбрасывает газ, и машина с потушенными фарами осторожно сползает с проселка, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая двигателем, вламывается в кусты. Потом двигатель затихает, гаснут подфарники и голос проводника произносит во тьме: — Быстрее. Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держи вот так, слева. Не бойтесь, они нас не видят. Если кого зацепит, — не орать, не метаться: увидят — убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут. Все ясно? — Я бы хлебнул… — тихонько говорит Писатель. — Уймись, запойный… пошли. Перед походом Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод. Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала. — Как красиво, — говорит Писатель. — Темнота и ничего не видно… А вы в самом деле профессор? — Да. — Меня зовут… — начинает Писатель, но проводник прерывает его: — Тебя зовут Писатель. — Гм… — говорит Профессор. — А меня как, в таком случае? — А тебя — Профессор, — отвечает проводник. — Меня зовут Профессор, и я профессор. — Польщен, — говорит Писатель. — Значит, я — писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно? — Известный писатель? — Нет. Модный. — И о чем же вы пишете? — Да как вам сказать… в основном о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят. — По-моему, они правы, — замечает Профессор. — Ни о чем другом и писать, наверное, не стоит. — Они не совсем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы — химик? — Скорее физик. — Тоже, наверное, скука, а? — Пожалуй. Особенно когда долго не везет… Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи. — А у меня наоборот, — говорит Писатель. — У меня скука, когда долго везет… — Это кому долго везет? — осведомляется проводник. — Ты же каждый день на скачках просаживаешься. — Уважаемый Соколиный Глаз! — провозглашает Писатель. — Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор? — Моя истина, во всяком случае, не прячется, — отвечает Профессор. — «Бог хитер, но не злонамерен». — Дьявол, — поправляет Писатель. — Эйнштейн говорил — «бог», а имел в виду природу — А манихейцы говорили — «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете — то в одном месте, то в другом. В одном копнули — ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули — красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол — другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо. Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… Да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает… — Ну, вы неправы, — говорит Профессор. — Вы говорите о профанах и снобах… — Ничего подобного, — говорит Писатель. — Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет — кто его знает? — явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали… — Господи, — произносит Профессор. — И вы об этом все время думаете? — Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно. — Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет… — Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать… — А деньги! — со злостью замечает проводник. — Ты за него не беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят! Пауза. Потом Профессор тихонько говорит: — Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел? — Тихо… — говорит проводник. Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то полуразрушенное станционное строение. — Приехали. — Проводник спрыгивает на шпалы. — Отдых! — Фу-ты! — произносит Писатель, распрямляясь. — Ну теперь-то хоть можно хлебнуть? На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже совсем светло, но туман не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а зеленоватый. — Вы для меня оба новички, — говорит проводник. — Я вас в Зоне не видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться. Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так. — Только, пожалуйста, не по левой руке, — говорит Писатель. — Почему? — Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу. — А… — Проводник усмехается. — А я думал — ты левша, пишешь левой. Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства? — Уж очень вы с нами суровы, — говорит Писатель и тянется к бутылке. Проводник перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует бутылку в карман куртки. — Эхе-хе-хе-хе, — произносит Писатель и наливает себе кофе. — Тихо как, — говорит Профессор. Он задумчиво курит, прислонившись спиной к борту дрезины. — Здесь всегда тихо, — говорит проводник. — До пулеметов далеко, километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому. — Неужели пятнадцать километров? — говорит Профессор. — Я и представления не имел, что можно так углубиться. — Можно. Углублялись. Сейчас вот туман разгонит, увидишь, как они тут углубились. Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже проводник, вздрагивают. — Что это? — одними губами произносит побледневший Писатель. Проводник молча мотает головой. — А может быть, это все-таки правда, что здесь… живут? — говорит Профессор. — Кто? — презрительно бросает проводник. — Не знаю… Но есть легенда, будто какие-то люди остались в Зоне… — Болтовня это, а не легенда, — обрывает его проводник. — Никого здесь нет и быть не может. Зона это, понятно? Зона! На протяжении этого разговора Писатель вертит головой, переводя взгляд с одного на другого. Он все еще бледен, но постепенно успокаивается. — Я, конечно, понимаю, — говорит он, — что Зона — это именно Зона, а не лоно, не два газона и не три, скажем… э… бизона… Но на всякий случай я с собой кое-что прихватил. — Что прихватил? — проводник уставляется на Писателя неподвижным взглядом. — Что ты там еще прихватил, чучело? Писатель многозначительно похлопывает себя по заду. — Дай сюда, — говорит проводник и протягивает руку. — Зачем? — Дай сюда, говорю! Писатель колеблется. Выражение многозначительного превосходства сходит с его лица. — В Зоне стрелять не во что, дурак, — говорит проводник. — Дай свою пушку. — Не дам, — решительно говорит Писатель, но сейчас же добавляет тоном ниже: — Мне нужно, понимаете? — Понимаю, — говорит проводник неожиданно мягко. — Только на самом деле ничего такого тебе там не понадобится. Если долбанет тебя по-настоящему, то ничего тебе уже не поможет. А если прикует тебя или, скажем, прижжет, то я тебя вытащу. Мертвого — да, брошу. Ну, а живого — вытащу. Это я тебе обещаю. Зря денег не беру. Давай. Писатель нехотя вытаскивает из заднего кармана крошечный дамский браунинг. — Там всего один заряд, — бормочет он. — В стволе. — Поня-атно… — Проводник выщелкивает патрон и небрежно бросает оружие на шпалы. — В Зоне стрелять нельзя, — говорит он поучительно. — В Зоне не то что стрелять — камень иной раз бросить опасно. А у тебя? — обращается он к Профессору. Тот берется двумя пальцами за край воротника куртки. — У меня на этот случай ампула.. — говорит он виновато. — Чего-чего? — Ампула зашита. Яд. Проводник ошеломлен. — Ну-ну, ребята!.. Нет, это… Вы что сюда — помирать пришли? Облегчиться никто не хочет? — Он соскакивает на шпалы. — Смотрите, потом, может, и некогда будет. Или негде… Он отходит от дрезины и сейчас же скрывается в тумане. — А действительно, зачем вы сюда пришли? Модный писатель, вилла… Женщины, наверное, на шею вешаются гроздьями… — Профессор смотрит на Писателя, высоко задирая брови. — Это вам не понять, профессор, — рассеянно отзывается Писатель, подбрасывая на ладони складной стаканчик. — Есть такое понятие: вдохновение. Так вот: понятие-то у меня есть, а самого вдохновения нет. Иду выпрашивать. — То есть вы что же — исписались? — негромко говорит Профессор. — Что? А, да, то есть у меня его никогда не было. Да это не интересно. А вы? Профессор не успевает ответить. Появляется проводник. — Скоро пойдем. Укладывайтесь. Зона Тумана больше нет. Слева от насыпи расстилается до самого горизонта холмистая равнина, совершенно безжизненная, погруженная в зеленоватые сумерки. А над горизонтом, расплывшись в ясном небе, разгорается спектрально чистое изумрудное зарево — нечеловеческая заря Зоны. И вот уже тяжело вываливается из-за черной гряды холмов разорванное на несколько неровных кусков зеленое солнце. — Вот за этим я тоже сюда пришел… — сипло произносит Писатель. Лицо его зеленоватое, как и у Профессора. Профессор молчит. — Не туда смотрите, — раздается голос проводника. — Вы сюда посмотрите. Писатель и Профессор оборачиваются. Справа от насыпи тоже тянется холмистая равнина, вдали виднеются какие-то столбы, торчит искореженная конструкция высоковольтной передачи. Среди холмов видна дорога. Насыпь здесь изгибается широкой дугой, и с того места, где стоят наши герои, хорошо видна голова состава, которым доставлена была сюда когда-то танковая часть. Но что-то случилось там, впереди: тепловоз и первые две платформы валяются под откосом, несколько следующих стоят на рельсах наперекосяк — танки с них сползли и валяются на боку и вверх гусеницами на насыпи и под насыпью. Несколько машин удалось, видимо, благополучно спустить под насыпь: видимо, их даже пытались вывести на дорогу, но до дороги они так и не дошли — остались стоять между дорогой и насыпью небольшими группами, пушками в разные стороны, некоторые вросшие в землю по самую башню, некоторые наглухо закупоренные, а некоторые — с настежь распахнутыми люками. — А где же… люди?.. — тихо спрашивает Писатель. — Там же люди были. — Это я тоже каждый раз здесь думаю, — понизив голос, отзывается проводник. — Я ведь видел, как они грузились у нас на станции. Я еще мальчишкой был. Тогда все думали, что это пришельцы нас завоевать хотят. Вот и двинули этих… Стратеги… — Он сплевывает. — Никто ведь не вернулся. Ни одна душа. Углубились. Ну ладно. Значит, общее направление у нас будет вон на тот столб… — Он протягивает руку, указывая. — Но вы на него не глядите. Вы под ноги глядите. Я вам уже говорил и скажу еще раз. Оба вы — дерьмо. Новички. Без меня вы ничего не стоите, пропадете, как котята. Поэтому я пойду сзади. Идти будем гуськом. Путь прокладывать будете по очереди. Первым пойдет Профессор. Я указываю направление — не отклоняться, вам же будет хуже. Бери рюкзак. Профессор поднимает на плечи рюкзак. — Так, Профессор, первое направление — вон тот белый камень. Видишь? Пошел, — приказывает проводник. Профессор первым начинает спускаться с насыпи. Отпустив его на пяток шагов, проводник командует. — Как тебя… писатель! Пошел следом! И, подождав немного, начинает спускаться сам. Зеленое утро Зоны закончилось, растворившись в обычном солнечном свете. Спустившись с насыпи, они теперь медленно, гуськом поднимаются по склону пологого холма. Насыпь видна отсюда как на ладони. Что-то странное происходит там, над поверженными танками: словно бы струи раскаленного воздуха поднимаются над этим местом и в них время от времени вспыхивает и переливается яркая радуга. Но они смотрят не туда. Профессор идет впереди, и перед каждым шагом настороженно высматривает место, куда поставить ногу. Писатель бредет следом, глядя не столько себе под ноги, сколько под ноги Профессору. Дистанцию он соблюдает плохо, но проводник пока молчит. Взгляд его с привычной автоматической быстротой скользит от собственных ног к затылку Писателя, к затылку Профессора, вправо от Профессора, влево от Профессора и снова себе под ноги. Профессор добирается до вершины холма, и проводник сейчас же командует: — Стой! Профессор послушно замирает, а Писатель делает еще пару шагов и оборачивается, очень недовольный. Проводник стоит неподвижно, полузакрыв глаза, и шевелит пальцами вытянутой руки, словно что-то ощупывая в воздухе: — Ну, что там еще? — брезгливо осведомляется Писатель. Проводник осторожно опускает руку и бочком-бочком придвигается ближе к Профессору. Лицо его напряженное и недоумевающее. — Не шевелитесь… — хрипло говорит он. — Стоять на месте, не двигаться… Писатель испуганно озирается. — Не шевелись, дурак! — севшим голосом шипит проводник. Они стоят неподвижно, как статуи, а вокруг — мирная зеленая травка, кусты тихонько колышутся под ветерком, и над всем этим — яркое ласковое солнце. Потом проводник вдруг говорит на выдохе: — Обошлось… Пошли. Нет, погоди, перекурим. Он присаживается на корточки и тянет из кармана пачку с сигаретами. Губами вытягивает сигарету и протягивает пачку Профессору, который присаживается рядом. Писатель спрашивает с раздражением: — Ну хоть подойти-то к вам можно? — Можно, — отзывается проводник, затягиваясь. — Подойти можно. Подойди. — Голос его крепнет. — Я тебе что говорил? Писатель останавливается на полпути. — Я что тебе говорил, дура? Я тебе говорю «стой», а ты прешься, я тебе говорю «не шевелись», а ты башкой вертишь… Нет, не дойдет он, — сообщает проводник Профессору. — Что ж делать? У меня реакция плохая, — жалобно говорит Писатель. — Дайте сигаретку, что ли… — А реакция плохая — сидел бы дома, — говорит проводник, вытаскивая из кармана горсть разнокалиберных гаек. Он начинает «провешивать» дорогу. Бросает одну гайку впереди себя. Пауза. Медленно подходит к месту, где она упала. Кидает другую. И так шаг за шагом, от гайки к гайке. — Давай! — зовет проводник Профессора. — Вроде обошлось… Осторожным аллюром они движутся дальше. Профессор — Писатель — проводник. Солнце уже поднялось высоко, на небе ни облачка, припекает. Слева — склон, справа — канава, наполненная черной стоячей водой. Очень тихо: не слышно ни птиц, ни насекомых. Только шуршит трава под ногами. Через несколько шагов Писатель начинает насвистывать. Еще через несколько шагов он наклоняется, подбирает прутик и идет дальше, похлопывая себя прутиком по штанине. Проводник тяжелым взглядом наблюдает за его действиями и, когда Писатель принимается своим прутиком сшибать пожухлые цветочки справа и слева от себя, проводник достает из кармана гайку и очень точно запускает ее в затылок Писателю веселый свист обрывается тоненьким взвизгом. Писатель хватается за голову и приседает на корточки, согнувшись в три погибели. Проводник останавливается над ним. — Вот так это и бывает, — говорит он. — Только вот взвизгнуть ты вряд ли успеешь… В штаны не наложил? Писатель медленно распрямляется. — Что это было? — с ужасом спрашивает он, ощупывая затылок. — Это я хотел тебе показать, как будет, — объясняет проводник, — если ты так по Зоне ходить будешь! Самоубийца. — Ладно, ладно, — отвечает Писатель, облизывая губы. — Понял. Они бредут через свалку. Блестит битое стекло, валяется мятый электрический чайник, кукла с оторванными ногами, тряпье, россыпи ржавых консервных банок… Впереди теперь идет Писатель, лицо у него злое и напряженное, губы кривятся. Огромный ров, заполненный вздутой тушей полуспущенного аэростата воздушного заграждения. Они ступают на прогибающуюся поверхность, медленно идут, осторожно переставляя ноги, и вдруг Писатель издает странный каркающий звук и останавливается. И начинает намокать. Влага проступает от его тела наружу сквозь одежду, влага струится по его лицу, струйки сбегают со скрюченных пальцев, волосы облепляют щеки и потом целыми прядями начинают сползать на грудь и на плечи. — Спокойно, ребята, — произносит проводник. — Влопались. Ляг! — кричит он Писателю. — Лечь попробуй! И ты ляг! Профессор! Ложись! Ничего, ничего, сейчас он ляжет… Проводник и Профессор ложатся, а Писатель не может. Видно, как его тело сводит судорога. А затем все также неожиданно прекращается. Влага высыхает на глазах, и вот уже Писатель такой же сухой, как прежде, только на плечах и груди висят, колышась под ветерком, сухие пряди выпавших волос. Обессиленный, он валится на бок. Проводник, за ним Профессор поднимаются, осторожно подходят к Писателю. — Ничего, ничего, — говорит проводник. — Сейчас он встанет… А действительно, везучий дьявол… У добрых людей здесь, бывало, глаза вытекали, а он одними волосьями отделался… Ну, вставай, вставай, нечего валяться… Писатель с трудом поднимается, ощупывает голову, рассматривает волосы на пальцах. — Пошли, — говорит проводник. — Все равно не сосчитаешь… Профессор, вперед. Они вступают под истлевшую от времени маскировочную сетку. Видимо, когда-то здесь были пулеметные позиции: валяются патронные ящики, вросшие в землю пулеметы, занесенные песком каски и противогазы. — Привал, — объявляет проводник. Все стоят неподвижно. А вокруг тишина, только посвистывает ветер и шуршит мятая грязная газета, обмотавшаяся вокруг ноги Профессора. — Погодите, — говорит Писатель. — Ноги что-то… шалят… — Что это было? — спрашивает Профессор, не оборачиваясь. Писатель нервно хихикает, проводник говорит: — Не знаю я… Было и прошло, и слава богу. — И шипит, озираясь: — Экое дрянное место! Они расположились в тени маскировочной сетки. Проводник разливает в протянутые стаканчики спиртное. Все выпивают. — Как у вас аппетит, Профессор? — спрашивает Писатель, с отвращением откусывая от крутого яйца. — Признаться, неважно, — отзывается тот. — Пива бы сейчас, — вздыхает Писатель. — Холодненького! В глотке пересохло. Проводник сейчас же разливает еще по стопке. Профессор осторожно спрашивает его: — Долго нам еще? Проводник молчит, а потом угрюмо отвечает: — Не знаю. — А по карте? — А что по карте? Потом, разве это карта? Масштаба нет. Дикобраз, правда, за двое суток обернулся, так то Дикобраз. — Какой Дикобраз? — спрашивает Писатель. Проводник усмехается, неторопливо закуривает. — Дикобраз — это, брат, не нам чета. С первых дней начал, меня водил, когда я подрос. Большой был человек. Ас. — А почему — был? — спрашивает Писатель. — Он что… — Во-во. То самое. Уходил вдвоем-втроем, а возвращался один. Вот вам бы с ним сходить… — Он неприятно смеется, переводя взгляд с Профессора на Писателя и обратно. — А, впрочем, досюда бы вы и с ним дошли. Ладно! — Обрывает он себя. — Вы как хотите, а я присплю немного. Да не галдите здесь… И не вздумайте здесь разгуливать… Проводник засыпает, положив голову на рюкзак, а Профессор с Писателем, прислонившись спинами к глиняному откосу, курят и беседуют: — А что с ним все-таки случилось, с этим асом? — спрашивает Писатель. — Он единственный, кто до места добрался и вернулся, — отзывается Профессор. — Вернулся и в два дня разбогател… — Профессор замолкает. — Ну? — А потом повесился. Через неделю. — Почему? Профессор пожимает плечами. — Темная история. Он снова собирался туда, вдвоем с… нашим… Наш пришел к нему в назначенное время, а Дикобраз висит. А на столе — карта и записка с пожеланием всяческих успехов. — А может быть, наш-то его и… того? — Да. Он может, — легко соглашается Профессор. Некоторое время они молча курят. — А как вы полагаете, профессор, это самое место действительно существует? Где сбываются желания… — Дикобраз разбогател. Он всю жизнь мечтал стать богатым. — И повесился… — А вы уверены, что он шел за тем, чтобы разбогатеть? Дикобраз этот? Он что, говорил кому-нибудь, зачем он ходил в Зону? Просто на самом деле человек никогда не знает, чего он хочет. Существо сложное. Голова его хочет одного, спинной мозг — другого, а душа третьего… И никто не способен в этой каше разобраться. Во всяком случае, здесь речь идет о сокровенном. Вы понимаете? О сокровенном желании! — Это верно, — говорит Писатель. — Это очень верно вы говорите. Давеча вот я сказал, что иду сюда за вдохновением… вранье это. Плевал я на вдохновение… Профессор с любопытством смотрит на него. Писатель помолчав продолжает: — Хотя, может быть, и в самом деле за вдохновением… Откуда я знаю, как назвать то, чего я хочу? Это какие-то неуловимые вещи: стоит их назвать, и их смысл исчезает, тает. Как медуза на солнце. Видели когда-нибудь? Профессор опускает глаза и принимается рассматривать свои грязные обломанные ногти. — Ну-ну. Кстати, должен вам сказать, что вам… именно вам — вообще ходить туда противопоказано. Писатель лицемерно кивает. — Ну да, ну да… Я, конечно, не ученый… Вот вы — другое дело! Вы в самом деле ученый? Тогда конечно! Эксперимент, факты… Истина в последней инстанции. Только, по-моему, фактов не не бывает. Их вообще не бывает, а уж здесь, в Зоне, и подавно. Здесь все кем-то выдумано, неужели вы не чувствуете? Все это чья-то идиотская выдумка! Нам всем морочат голову. Кто — непонятно. Зачем? Тоже непонятно. — А может быть, все-таки интересно узнать: кто и зачем? — Да не в этом дело! «Кто и зачем»? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них сделается чище? Чья совесть от этого заболит? Моя? У меня нет совести, у меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь — рана. Другая сволочь похвалит — еще рана… Им ведь все равно, что я пишу! Они все сжирают! Душу вложишь, сердце свое вложишь — сожрут и душу и сердце. Мерзость вынешь из души — жрут мерзость… Им все равно, что жрать. Они все поголовно грамотные, у всех у них сенсорное голодание… И они все жужжат, жужжат вокруг меня — журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные… А потом они хвастаются перед мужьями, что я соизволил с ними переспать! И все они требуют: давай, давай! И я даю, а меня уже тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня к черту писатель, если я ненавижу писать, если для меня писание — это мука, постыдное неприятное занятие, что-то вроде болезненного физиологического отправления… Он замолкает внезапно и некоторое время лежит с закрытыми глазами. Лицо его подергивается. — Я ведь думал раньше, что я им нужен, — продолжает он тихо. — Я верил, что кто-то становится лучше и честнее от моих книг. Чище, добрее… Никому я не нужен. У меня один особняк за душой. С баней. Я сдохну, а через два дня меня забудут и станут жрать кого-нибудь другого. Разве можно все это так оставить? Я хотел переделать их по своему образу и подобию. А они переделали меня по своему. Это раньше будущее было только повторение настоящего, и все перемены маячили где-то за далекими горизонтами. А теперь нет никакого будущего. Оно слилось с настоящим. А разве они готовы к этому? Я пытался подготовить их, но они не желают готовиться, им все равно, они только жрут. — Темпераментно… — медленно говорит Профессор. — Оч-чень темпераментно… А ведь вы готовы облагодетельствовать их всех, господин писатель! — А ну вас совсем! — не раскрывая глаз, отзывается тот. — Нет-нет, ведь это очень опасно, вы понимаете? Темпераментный благодетель! Писатель рывком садится и в бешенстве глядит на Профессора. — Что опасного? Что опасного? Я покоя хочу, понимаете? Покоя! — Понимаю. Но ведь вы не в пустыню удаляетесь сейчас — искать тихой жизни. Вы идете в Зону! К тому самому месту! Писатель снова откидывается на спину и закрывает глаза ладонью. — А, не хочу я с вами спорить! В спорах рождается истина, будь она проклята!.. Проводник открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь. Затем бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и останавливается над спящими Профессором и Писателем. Какое-то время он внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное, взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует: — Подъем! Узкая расщелина между двумя холмами, наполненная грязной жижей. Они идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над поверхностью болота клубится отвратительный туман. Проводник идет впереди, Писатель с Профессором тащатся сзади. Они тяжело дышат, видно, что изрядно устали. Проводник вдруг останавливается, будто налетев на невидимое препятствие. Он стоит совершенно неподвижно и осторожно поводит носом из стороны в сторону. Писатель останавливается рядом и, опираясь на жердь, еле переводит дух. — Ну… что такое еще? — спрашивает он. — Помолчи… — тихо говорит проводник. Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в карман, вытаскивает гайку, хочет замахнуться, но не решается. Гайка падает из его руки. Лицо его бледно до зелени и покрыто потом. — Н-ну уж нет… — бормочет он. Растопырив руки, он пятится назад. Потом, не глядя, отбирает у Писателя жердь и тыкает ею в болото рядом с гатью. — Так-то оно будет вернее… — сипит он. — А ну, давай за мной… Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен. — Это еще зачем? — жалобно и устало спрашивает Писатель. Проводник не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все круче забирает в сторону от гати. Они бредут в тумане по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая, погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина засасывает. Вдруг Профессор проваливается по шею, тщетно пытается подняться и лечь плашмя, но у него ничего не получается. — Помогите! — из последних сил кричит он. Проводник оборачивается. Неподдельный ужас изображается на его лице. — Ты к-куда? — хрипло кричит он и, расплескивая грязь бредет к Профессору. — Рюкзак! Рюкзак сбрось! Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи. — Жердь! — сипит он. — Дайте мне жердь! — Бросай рюкзак, тебе говорят! — Рюкзак сними, идиот! — визжит Писатель, беспомощно барахтаясь в грязи. — Же… — Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и ревет страшным голосом: — Жердь давай, скотина! Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом, наконец, ощупью находит и вцепляется в нее обеими руками. С трудом они выкарабкиваются на сухой глинистый склон. — Ну и утонул бы, как топорик, — ворчит проводник. — И меня бы с собой утянул. Остался бы писатель один по трясине ползать. Вцепился в мешок свой! — Нечего было туда лезть, — огрызнулся Профессор. — Не твоего ума дело, куда мне лезть… — Вот и мешок мой — тоже не твоего ума дело! — Что у вас там — сокровища? — раздраженно прикрикивает Писатель, но Профессор не обращает на него никакого внимания. — Это просто уму непостижимо! — говорит он. — Идем по прекрасной ровной дороге, и вдруг он лезет в эту… выгребную яму! — Чутье у меня, ты можешь это понять или нет? Чутье! — Хорошенькое чутье! — Вот дурак очкастый. — Проводник хлопает себя по коленям, с него ссыпаются ошметки присохшей грязи. — Мое зрение — это не ваше дело. И вообще — хватит. Глупо. — Не глупо. А тебе жердью этой надо бы промеж ушей! Дай сюда бутылку… Это надо же — из-за пары грязных подштанников чуть в рай не отправился. — Какие подштанники? — спрашивает Писатель. — Ну что там у него в мешке? Ну, консервы… — Какие к черту консервы! Не мог я его отцепить, не мог! Я бы потонул, пока его отцеплял, черт вас всех дери! — Ладно. Хватит… — Проводник поднимается и, наморщив лоб, оглядывает местность. — Куда же это нас занесло? Место какое-то незнакомое… Вот ведь сволочь Дикобраз — ничего у болота не указал, а там что-то определенно есть… Может быть, конечно, уже потом появилось, после него… — Кстати, — подает голос Профессор. — Дикобраз — единственный человек, который дошел до того места? — Других не знаю. — А были такие, которые шли, но не дошли? — спрашивает вдруг Писатель. — Были и такие. И я ходил, да не дошел. — А зачем они шли? — спрашивает Профессор. — Кто за чем… В основном за деньгами, конечно. Ты думаешь, я не знаю, зачем ты идешь? Хочешь скажу? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и решил им всем доказать. И правильно! Понимаешь? Свои личные дела поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол, оказывается, профессор-то у нас какой, дать ему Нобелевскую премию! — Ну, а вы? Вы зачем идете? Некоторое время проводник неприязненно молчит. — У меня дела свои… семейные. — Как у Дикобраза? — тихонько спрашивает Профессор. Проводник резко поворачивается и смотрит на него, но Профессор лежит с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди. — Ты меня с ним не ровняй, — произносит проводник угрожающе. — Ты его не знал, в глаза не видел, и меня ты не знаешь. Так что нечего нас ровнять. — Никто никого не знает, — говорит Профессор, не открывая глаз. — Да бросьте вы в самом деле! — с раздражением говорит Писатель. — Никто никого не знает, видите ли! Тоже мне — бином Ньютона! Семейные дела у него… Проигрался на скачках, дома жрать нечего, работать не хочет, потому что сроду был люмпеном… А насчет спиртного мы весьма даже повадливы, и в картишки не прочь… А жена, конечно, лахудра и ведьма, пилит, деньги, мол, давай… И детей куча, и все бандиты, из участка не вылезают… Никто никого не знает! Тоже мне — проблема! На протяжении этой речи проводник наливается кровью, пытается что-то сказать, прервать, но не может. И только когда Писатель умолкает, он, наконец, выдавливает из себя: — С-сам ты… да как ты про меня можешь? Что ты про меня можешь знать? Писателишка ты задрипанный, шкура продажная… Тебе стены в сортирах расписывать, дармоед… А дочь у меня — ты знаешь? Что она калека от рождения — это ты знаешь? Я по Зоне ходил — а она за это расплачивается! Ребенок, а ее дразнят, потому что она слепая и на костылях ходит! Все, что из Зоны приносил, на докторов ухлопал, а они уже и не обещают ничего. Тоже профессора. Вроде вас!.. Э, что с тобой разговаривать, с заразой! Он резко поднимается и скрывается за холмом. — Зря вы так, — говорит Профессор. — Что — зря? Ну что — зря? Врет же он все. Только что придумал. Я же его насквозь вижу! — Нет-нет. Я ведь его давно знаю. Биография у него страшненькая. Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился, и дочка у него на самом деле мутант, «жертва Зоны», как пишут в газетах. Он несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я… — Все равно врет. Не в дочке дело. Насчет дочки ему сейчас в первый раз в жизни в голову пришло. А просто люмпен не любит, когда его называют люмпеном. Он нуждается в высоком штиле, ему благородство чувств подавай… Граф, швырнув перчатку, гордо удалился. А домой он вернется с мешком денег, вот увидите… — Чувствуется рука мастера. Ладно, не в этом дело. Пауза. Затем Профессор ухмыляется: — С добычей вернулся — счастье. Живой вернулся — удача. Патрульная пуля — везенье. А все остальное — судьба. — Что это за унылая мудрость? — Местный фольклор. Вы все время забываете, что мы находимся в Зоне. В Зоне нельзя делать резких движений и допускать резких высказываний. — Виноват. Только не люблю я, когда вокруг простых вещей разводят философические сопли. — А что вы вообще любите? — Раньше писать любил, а теперь ничего не люблю. И никого. — Вам никогда не приходило в голову, что будет, когда в это самое место, куда мы идем, поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами, сотнями тысяч? — вдруг спрашивает Профессор. — И сейчас многие верят, да как добраться? — Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Добрался ведь Дикобраз… А Дикобраз еще не самый плохой человек. Бывают люди и пострашнее. Золото им не нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они будут мир исправлять, голубчик! Весь мир переделывать по своей воле, все эти несостоявшиеся императоры всея земли, великие инквизиторы, фюреры всех мастей, благодетели и благоносцы… Думали вы об этом? — Откровенно говоря, нет, — отвечает Писатель. — А вы подумайте. Что касается меня, то я склонен верить в страшные сказки. В добрые — нет, а в страшные — да… Писатель, кривя рот, пристально разглядывает Профессора. — Ничегошеньки вы все-таки в людях не понимаете, — говорит он наконец. — Опять философические сопли. Разумеется, он, может быть, и придет туда весь мир переделывать, но ведь на самом-то деле на мир ему наплевать, нужны ему бабы, водка нужна, денег побольше… Ведь у них же воображения ни черта нет, профессор! Ну, в крайнем случае пожелает он от всего сердца, чтобы его начальника автомобилем переехало… Поймете вы, откуда все эти фюреры берутся? Либо его бабы не любят, либо критики не ценят, либо изо рта у него воняет невозможно… Вы, профессор, сами в этом убедитесь, когда до места доберетесь… Я ведь вас тоже насквозь вижу. У вас же на лице написано, что вы-то как раз и замыслили какое-то чудовищное благодеяние всему человечеству. Другой бы на моем месте испугался. А я — видите? — спокоен! — За меня вы спокойны, — говорит Профессор. — Оно и видно. Всех под свою мерку меряете. Политик, социолог из вас, знаете ли… За меня вы спокойны. А за себя? — За себя? Ну, мои дела никого не касаются. Мне на весь ваш мир наплевать. Меня во всем вашем мире интересует только один человек — вот этот… — Писатель тычет себя в грудь пальцем. — Стоит чего нибудь этот человек или нет? Зря он до сих пор небо коптит или все-таки слепил свой золотой кирпичик… — Послушайте, — говорит Профессор. — Не надо себя обманывать. То вы говорите, что идете туда за вдохновением, то за красотой, то за покоем… — А вот когда я узнаю, что я такое, тогда мне будет и покой, и вдохновение, и красота… — А если вы узнаете, что вы — дерьмо? Если узнаете, что не только своего кирпичика не слепили, но и чужой сожрали? Хорошенький покой! — А вот это, дорогой Эйнштейн, уже не ваше дело. Занимайтесь, пожалуйста, своим человечеством, только минус я. — Да-да, это понятно. Меня ведь беспокоит вот что. Мне кажется, что на самом деле вам просто хочется, чтобы все от вас отстали и по возможности — навсегда. — Золотые слова! — Но раз все — значит, и я, — говорит Профессор. — Поэтому я и прошу вас: подумайте все-таки, зачем вы идете. Хорошенько подумайте! Ведь существуют миллиарды людей, которые совершенно не виноваты в том, что вы — дерьмо. Возвращается проводник. — Хватит валяться, — говорит он. — Пошли… Они бредут по проселочной дороге, покрытой тончайшей пылью. При каждом шаге пыль взлетает и некоторое время висит в неподвижном воздухе. Вдоль дороги тянутся ветхие телеграфные столбы. Очень жарко, впереди над дорогой висит горячее марево. Профессор, идущий первым, вдруг останавливается, оборачивается к своим спутникам и растерянно произносит: — Там машина какая-то… И двигатель у нее работает… — Не обращай внимания, — говорит проводник. — Он уже двадцать лет работает. Лучше под ноги гляди и держись середины… Они проходят мимо стоящего у обочины совершенно новенького, как с конвейера, грузовика. Двигатель его работает на холостых оборотах, из глушителя вырывается и стелется по ветру синеватый дымок. Но колеса его по ступицы погружены в землю, а сквозь приоткрытую дверцу кабины и сквозь дно кабины проросло тоненькое деревце. Когда-то, вероятно в самый день посещения, огромный грузовоз тащил по этой дороге на специальном прицепе длинную, метрового диаметра трубу для газопровода. Грузовоз врезался в столб слева, а труба скатилась с прицепа и легла слегка наискосок, перегородив путь. Вероятно, тогда же сорвались и упали поперек дороги телеграфные и телефонные столбы. Теперь провода совершенно обросли какой-то рыжей мочалой. Мочала висит сплошной занавеской, перегородив проход по дороге. Жерло трубы черное, закопченное, и земля перед ним вся обуглена, словно из трубы не раз обрушивалось коптящее пламя. — Это что — туда лезть? — спрашивает Писатель, ни к кому, в частности, не обращаясь. — Прикажу и полезешь, — холодно говорит проводник и подбирает с обочины несколько булыжников. — Ну-ка, отойдите. — Отведя руку, он швыряет булыжник в жерло трубы, а сам отскакивает. Слышно, как булыжник грохочет и лязгает внутри трубы. Подождав немного, проводник швыряет второй булыжник. Грохот, дребезг, лязг. Тишина. — Так, — произносит проводник и медленно отряхивает ладони. — Можно. — Он поворачивается к Писателю. — Пошли. Писатель хочет что-то сказать, но только судорожно вздыхает. Он достает из-за пазухи плоскую фляжку, торопливо отвинчивает колпачок, делает несколько глотков и отдает фляжку Профессору. Писатель вытирает рукавом губы. Глаза его не отрываются от лица проводника. Он словно ждет чего-то. Но ждать нечего. — Ну? Все остальное — судьба? — произносит он и с трудом улыбается. Он делает шаг к трубе. Останавливается перед страшным черным зевом. Медленно засовывает руки в карманы и поворачивается. — А почему, собственно, я? — осведомляется он, высоко задирая брови. — Какого черта? Не пойду. Проводник подходит к нему вплотную, и Писатель отступает на шаг. — Пойдешь! — сквозь зубы цедит проводник. Писатель молча мотает головой. Тогда проводник резко бьет его в живот, хватает за волосы, распрямляет и хлещет по щекам. — Еще как пойдешь-то!.. — шипит он с напором. Профессор пытается схватить его за руку. Проводник, не глядя, отпихивает его локтем, попадает в нос, сшибает очки. — Ну! Писатель вытирает разбитые губы, смотрит на ладонь, смотрит на проводника. — Гос-споди… — произносит он. Безграничное отвращение проступает на его лице, и не говоря больше ни слова, он смачно сплевывает проводнику под ноги, поворачивается и ныряет в трубу. Проводник тотчас отскакивает в сторону, подальше от трубы, и оттаскивает за собой Профессора. Из трубы гулко доносятся лязг, стук и тяжелое дыхание. Профессор дрожащими руками водружает на место очки. Одно стекло перерезано трещиной. Шум в трубе стихает. — За мной! — хрипло кричит проводник и бросается в черное жерло. Оба вылезают из трубы в округлое куполообразное помещение, отдаленно похожее на восточную баню. Видимо, когда-то здесь размещалось что-то вроде командного пункта: стоят раскладные столы и стулья, на столах — несколько телефонов (все со снятыми трубками), полуистлевшие топографические карты, разбросанные карандаши. На полу — ящики с консервами и бутылками. Почему-то — детская коляска. Писатель сидит за одним из столов и откупоривает бутылку. — Ну вот и все, а ты боялась, — бодро произносит проводник. Здесь он явно впервые — озирается с огромным любопытством, заглядывает во все углы. Писатель, трудясь над бутылкой, хмуро-иронически наблюдает за ним. — Если я сказал — можно идти, значит, — можно, — продолжает проводник. — Дай-ка сюда, что возишься? — он отбирает бутылку у Писателя и ловко выбивает пробку. — Куда тебе налить? Некуда? Ну, с горла пей, тебе первому, заслужил… Тем временем Профессор обходит помещение, рассеянно кладя на место телефонные трубки. Писатель надолго прикладывается к бутылке, потом упирает ее в колено и облизывается. — Ну как? Пробирает? — оживленно осведомляется проводник. — То-то! Дикобраз здесь несколько часов просидел, в чувство приходил и душеньку отводил… Да ты пей, пей, я непочатую возьму, тут их навалом. — Любезный Чинганчгук! — провозглашает Писатель. — Я понимаю, что все ваши хождения кругами есть не что иное, как своеобразная форма принесения извинений. Я вас прощаю. Тяжелое детство, среда, воспитание, я все понимаю. Но не обольщайтесь! Я безусловно вам отомщу. Проводник, который возится с новой бутылкой, произносит: — Ну да? — Да-да. Я — человек мстительный, как все Писатели и остальные деятели искусства. Разумеется, я не собираюсь с вами драться и тем более стрелять вам между лопаток… Я все сделаю гораздо тоньше. Я запущу под вашу толстую шкуру такую иголку, что вам свет будет не мил. В самый мозг! В центральную нервную!.. И в этот момент раздается телефонный звонок. Все вздрагивают, затем Профессор нерешительно берет трубку. — Да… — говорит он. Квакающий голос в селекторе раздраженно осведомляется: — Это два-двадцать три-сорок четыре двенадцать? Как работает телефон? — Представления не имею, — говорит Профессор. — Благодарю вас, проверка. Слышатся короткие гудки. Все глядят друг на друга, затем на телефоны. И вдруг Профессор поворачивается к спутникам спиной и быстро набирает какой-то номер. На лице его злорадство. — Слушаю! — отзывается хрипловатый мужской голос. — Извини, пожалуйста, если помешал, — говорит Профессор, — но мне не терпится сказать тебе несколько слов. Ты меня узнал, надеюсь? Пауза. — Что тебе надо? — Старое здание, котельная, четвертый бункер. Угадал? — Я сейчас же звоню участковому. — Поздно! — ликующе произносит Профессор. — Я вне пределов досягаемости. Ты знаешь, где я нахожусь? В двух шагах! Я нахожусь в двух шагах от этого места, и ты ничего уже не можешь с этим сделать. Звони куда хочешь, пиши доносы, учреждай медицинские экспертизы, натравливай на меня своих сотрудников, угрожай — все что угодно. А звоню я тебе, чтобы сказать: ты — подлец, и тем не менее я — в двух шагах от места. Пауза. — Ты слушаешь? — говорит Профессор. — Ты понимаешь, что это конец тебе как ученому? — Переживу. Ради такого дела — переживу. — Ты понимаешь, что тебя ждет тюрьма? Каторга? — Перестань! Я же в двух шагах. Неужели сейчас меня можно запугать? Пауза. — Боже мой! — произносит, наконец, невидимый собеседник. — До чего же мы с тобой докатились! Прислушайся к себе. Ты ведь уже давно не думаешь о деле. Ты ведь даже не Герострат, ты… ты просто хочешь мне нагадить, набросать клопов в мою кастрюлю с супом, и ты в восторге, что тебе это удалось… Да ты вспомни, черт тебя подери, с чего все начиналось! Какие идеи, какой размах! А сейчас ты думаешь только обо мне и о себе. Где же миллионы, миллиарды, о которых мы говорили, миллионы и миллиарды ничего не ведающих душ! Господи, да иди, иди! Кончай свою… гнусность. Но я тебе все-таки напомню. Ты — убийца. Ты убиваешь надежды. Сто поколений придут за нами, и в каждом миллионы людей будут тебя проклинать и презирать… Профессор судорожно шарит по селектору, щелкает рычажками, но голос не умолкает. — Наверное, сейчас тебе наплевать на мои слова. Ты чувствуешь себя на коне и ничего не соображаешь… не смей вешать трубку! Дослушай, это касается уже лично тебя. Тюрьма не самое страшное, что тебя ожидает. Ты сам себе никогда этого не простишь! Я знаю, я вижу, как ты висишь над тюремной парашей на собственных подтяжках… Профессор с грохотом вешает трубку и некоторое время стоит, не оборачиваясь. — Веселый разговор, — замечает проводник и отхлебывает из бутылки. — Ах ты, тихоня! — Не обращайте внимания, — говорит Профессор. — Просто диалог с коллегой. — Он подходит к столу, садится и берет у проводника из рук бутылку. Рассматривает этикетку. — Пейте, ребята, отдыхайте, — говорит проводник. — Пейте, и последний бросок. — Он поворачивается к Писателю. — Ну, а ты что притих? Что ты там хотел мне сказать? На Профессора он деликатно старается не смотреть. — Да у меня как-то даже и злость пропала. От изумления, — признается Писатель. — Послушайте, следопыт, мы что — действительно в двух шагах от места? — Ну, в двух не в двух… близко. Наступает долгое молчание. Потом Писатель вдруг объявляет: — Знаете что? Зря мы все это затеяли. Ну его к черту! Я все это как-то не так себе представлял. Не пойду я дальше. — Как так — не пойдешь? — спрашивает проводник. — А так. Вы идите, а я вас здесь встречать буду. Осчастливленных… — Нет брат, так не годится. — А что? Там еще одна труба есть? — ехидно спрашивает Писатель. — Так это уж пусть профессор… теперь его очередь. — Какая труба? Что ты плетешь? — Это не важно, что я плету. Главное — что я дальше не иду. Была бы моя воля, я бы и вас… как это профессор квалифицировал? Благодетели? И вас бы не пустил. — Да ты что? Спятил? Два шага осталось… — Не в том дело, сколько осталось, а в том, сколько пройдено! — почти кричит Писатель. — Славно мы тут с вами пообщались. А до чего додумались! — И до чего же вы додумались? — севшим от злости голосом осведомляется проводник. — Я? Ты мне скажи, почему все-таки Дикобраз повесился? — При чем здесь Дикобраз? — возмущается проводник. — Я тебе объясню — при чем, но сначала ты мне ответь: почему он все-таки повесился? — Потому что он не за богатством шел, а за братом своим шел младшим… — Так-так-так, за братом… — Он брата своего загубил, мальчишку. В Зону его с собой взял и где-то вместо себя подставил. А потом к старости совесть его замучила, и он пошел в Зону, чтобы брату жизнь вернуть. А как дошел до места, тут его снова жадность забрала, и вместо брата он денег пожелал. Понял? — Превосходно, — говорит Писатель. — Я так и думал. Но ты мне вот что объясни. Почему он все-таки повесился? Почему он еще раз не пошел, теперь уже точно не за деньгами, а за братом… а? — Этого я и сам не понимаю, — угрюмо говорит проводник. — А я понимаю. И он понял, потому и повесился. Дикобразу — дикобразово, и только дикобразово, и ничего, кроме дикобразова… Ты же сам мне говорил, на месте этом только сокровенные желания исполняются. А что ты там в голос кричишь!.. Брата, мол, хочу вернуть единственного, счастья, мол, хочу для всего человечества, вдохновения, мол, мне подарите!.. На месте этом те твои желания сбудутся, которые составляют твою натуру, суть! О которых ты понятия не имеешь, а они в тебе сидят и всю жизнь тобой управляют. Вот что произошло с Дикобразом. Ничего ты, ангел мой, не понял. Не жадность его одолела. Он на том месте на коленях стоял, брата вымаливал, от всей души, как ему казалось, от всей своей больной совести, а получил кучу денег, и ничего иного получить не мог, потому что Дикобразу дикобразово. Потому что совесть, душевные муки — это все придумано, от головы. А суть его, дикобразова, была. Понял он это и уж тогда только повесился. Проводник слушает его приоткрыв рот. — Мне казалось, что я играю в интересную новую игру. Приключение. И вдруг понял, дружище, что все это — не шутки. Я, по правде, не очень даже в чудеса эти верю. Ну, попрошу там чего-нибудь, все равно это сказки. А потом напишу. Об этом ведь никто еще не писал… Нет, Cоколиный глаз, друг мой, я в такие игры не играю… — Слушай, Профессор, — говорит растерянно проводник. — Что это с ним? Скажи ему! Профессор пожимает плечами. — Да как же так? — говорит проводник. — Я ж иду за здоровьем для дочери, для мартышки моей несчастной, а получу, значит, неизвестно что? — Известно, — ласково произносит Профессор. — Все совершенно точно известно… — Перестаньте, — перебивает его Писатель, и снова наступает тягостное молчание. Потом проводник угрюмо говорит: — Хватит. Подъем. Профессор угрюмо идет впереди, за ним — Писатель, а за Писателем, почти наступая ему на пятки, — проводник. — Ладно, врать не буду, — бубнит он. — Когда выходил, не думал я о мартышке, это точно… А теперь-то! Да я за нее кому хочешь горло порву! А ты мне толкуешь… — Слушай, перестань бормотать, — говорит Писатель, не оборачиваясь. — Что ты ко мне пристал? Не знаю я, чего ты на самом деле хочешь. И ты этого не знаешь! И ради бога, не отвлекайся. Смотри за дорогой… Как раз сейчас только гробануться не хватает… Впереди в дрожащем мареве виден задранный ковш покрытого ржавчиной экскаватора. И вот они останавливаются перед пологим спуском к тому самому месту и завороженно глядят вниз, на волшебную котловину. Проводник оглядывает спуск и на ржавом склоне замечает странные черные кляксы. — Ну, счастлив ваш бог, ребята! — говорит он сдавленным голосом. — Сдохла она. — Кто? — не сразу откликается Профессор. — Мясорубка. Видишь эти черные сопли? Сдохла жаба. Все! Можно идти свободно. — Вот видите — мясорубка… — говорит Писатель удовлетворенно и усаживается на землю. — Приятное название. — Да уж, брат, куда приятнее! Здесь Дикобраз свою последнюю живую отмычку использовал. Кащей у него была кличка, молоденький такой дурачок… — И ты бы меня сюда погнал? — говорит Профессор. — Меня? В мясорубку? — А ты как думал? Одна труба да мясорубка чего стоят… А здесь только так и можно. А иначе — один шанс из четырех. Лотерея! А в Зоне в азартные игры не играют… — Уму непостижимо, — говорит Писатель. — Переться через эти смертельные горки, убить двух товарищей, и все ради мешка денег… — Во-первых, — жестко говорит проводник, — товарищей сюда не берут. Да и не бывает у сталкера никаких товарищей. Я сам себе товарищ. А во-вторых, из-за денег и не такие дела делают. Ты что, с луны свалился? — А если бы я не пошел? — спрашивает Профессор. — Да хватит вам об этом! — кричит проводник. — Пошел, не пошел… Повезло нам, и все! Труба пустая оказалась, мясорубка сдохла, что я вам — злодей какой-нибудь? Думаете, мне много радости было — живых людей на смерть гонять? Ну — кто первый хочет? Ты, может? Заслужил ведь… — обращается он к Писателю. Писатель решительно мотает головой. — Нет. Я ведь сказал, что не пойду. Просто хочу посмотреть на чудо это собственными глазами. Я скептик. — Тьфу! Да не бойся, сдохла она, говорят тебе! Ну, хочешь, я пойду первым. Ты не против? — спрашивает он Профессора. — Идите, идите… конечно, — отвечает Профессор. — Я ведь никогда и не собирался ни подходить туда, ни просить… — Как так — не собирался? — тупо произносит проводник. — Зачем же тогда ты сюда перся? Это ж не я тебя уговаривал сюда идти… ты сам просил, деньги сулил! Как же так — не собирался? Вместо ответа Профессор по примеру Писателя садится на землю, поставив рюкзак между колен. — Нет, вы посмотрите на этих идиотов! — ошеломленно говорит проводник. — Жизнью рисковали, через все прошли, добрались, и на тебе! Сели и сидят! — И правильно делают, — говорит Писатель. — И ты тоже садись. Надо перед обратной дорогой посидеть. — Этот дурак облысел, этого в городе участковый ждет… Ты хоть волосы себе обратно попроси! — Снявши голову, по волосам не плачут, — говорит Писатель. — Брось, ангел, не унижайся! Садись с нами, закусим, коньячку вот выпьем… И с богом домой. — Вот тебе — домой! — орет проводник, потрясая дулей. Он решительно поворачивается и идет к спуску. Шаги его, вначале очень решительные, замедляются, и он растерянно останавливается. Потом поворачивается и также решительно возвращается назад. — Ладно! Ты можешь мне объяснить, почему ты не идешь? — говорит он Писателю. — Только честно и без болтовни! — Пожалуйста! Я боюсь. Себя не знаю и не верю себе… Наверняка знаю одно: много дряни у меня в душе за жизнь накопилось. Не хочу эту дрянь людям на голову выливать, а потом, как Дикобраз, в петлю лезть. Лучше в этом своем вонючем особняке сопьюсь тихо и мирно. Иди, иди! Только не думаешь ли ты, что если мы живы сейчас, то ты нас не убил? Убил, убил! Хоть мы и живы. И не надейся. На что ты можешь надеяться с такой своей натурой? Над дочкой своей слезы раскаяния проливаешь… Ты, прости меня, как тот бандит, у которого руки по локоть в крови, а на груди татуировка: «Не забуду мать родную»… Уймись, сталкер. Не доросли мы до этого места, не нам с тобой сюда ходить за счастьем… — А чистеньким-то я бы, может, и не пошел! — зло кричит проводник. — Заговорила валаамова ослица! — мечтательно произносит Писатель. — Не понимаю, — бормочет проводник, в отчаянии тряся головой. — Не понимаю я… — И счастье твое, что не понимаешь! Сходи туда — сразу поймешь, но тогда уже… извини! Ты ведь всегда очень высоко себя ставил, много выше всех остальных… Железный мужик, гордый и вольный, а на самом-то деле — просто скотина. И придешь ты оттуда либо калекой, тухлой гнидой приползешь, ни на что не годной от срама, либо таким уж зверем, что и Дикобраз по сравнению с тобой ангелом покажется. Все. Отстань! Пока они конфликтовали, Профессор уже освободил из рюкзака массивный цилиндр, тускло отсвечивающий на солнце. На цилиндре нет ни циферблатов, ни шкал, только диск наподобие телефонного в центре верхнего днища. — Что это у вас, Профессор? — спрашивает Писатель. — Это атомная мина. — Атомная!? — Да. Двадцать килотонн. — Откуда? Зачем? — Мы собирали ее с друзьями… с бывшими моими коллегами. Мы решили, что это место надо уничтожить. Я и до сих пор так думаю. Никому никакого счастья оно не принесет. А если попадет в дурные руки… страшно подумать. Впрочем, теперь я уже не знаю… Они потом стали говорить, что это чудо и надежда, что нельзя убивать чудо и нельзя убивать надежду. Мы поссорились. Только ученые умеют так ссориться. Они спрятали эту мину, но я ее нашел… — Он поднимает глаза. — Вы понимаете? Я и сейчас совершенно уверен, что все это надо к черту взорвать. Это просто: набрать четыре цифры, и через час… В общем, сюда никто больше никогда не придет… Он долго молчит, затем добавляет: — И никогда больше на земле не будет такого места. — Бедняга… — тихо говорит Писатель. — Выбрал себе проблемку… — Понимаете, это общий принцип, — говорит Профессор. — Никогда не совершай необратимых действий. Но пока эта язва открыта здесь для всех — ни сна, ни покоя… И тут взрывается проводник. — Будьте вы прокляты! Какого дьявола я с вами связался? — ревет он. — Интеллигенты хреновые! Болтуны! Пошел бы, взял деньги, не знал бы ничего, не думал бы, жил бы припеваючи, как люди живут! Запутали! Душу разъели, паразиты! А как же теперь я? А? Ничего нельзя! Туда нельзя, здесь нельзя… Значит, все зря? Навсегда зря? Никогда, значит, больше ничего? Он хватает Профессора за плечи. — Тогда взрывай ее к чертовой матери! Тогда — никому! Хоть какая-то польза будет! Он обхватывает голову и раскачивается. Потом вдруг замирает. — Слушай! — хрипло шепчет он в лицо Писателю. — Ну ладно, я не гожусь… а жена? Ради дочери своей, а? Не я, не я, жена! Она у меня святая, у нее же ничего, кроме мартышки, нет! Жена, а? Он кидается к Профессору. — Нет! Не надо! Нельзя! Не трогай ее! Другой же надежды нет! Профессор отстраняет его руки. И Писатель и проводник, как завороженные, следят, как Профессор с натугой отвинчивает верхнюю часть цилиндра, приподнимает ее, обрывает тянущиеся провода и принимается разбирать, рвать, ломать, далеко вокруг себя разбрасывая деталь за деталью. В это время заходит солнце и становится темно. Опять забегаловка В кафе пусто. За стойкой копошится грузный кельнер в грязной куртке. За столиком в углу расселись наши герои — грязные, оборванные, заросшие. Перед каждым — полупустая кружка пива. Писатель разглагольствует: — …я представляю себе это здание в виде гигантского храма. Все, что создало человеческое воображение, фантазия, дерзкая мысль, — все это кирпичи, из которых сложены стены этого храма: философия, книги, полотна, этические теории, трагедии, симфонии… Даже, черт возьми, наиболее смелые, основополагающие научные идеи. Так уж и быть… А вот вся эта ваша технология, домны, урожаи, вся эта маята-суета для того, чтобы можно было меньше работать и больше жрать, — все это леса, стропила… Они, конечно, необходимы для построения храма, без них храм был бы совершенно невозможен, но они опадают, осыпаются, возводятся снова, сначала деревянные, потом каменные, стальные, пластмассовые, наконец, но всего-навсего стропила для построения великого храма культуры, этой великой и бесконечной цели человечества. Все умирает, все забывается, все исчезает, остается только этот храм… Честно говоря, человечество вообще-то существует лишь затем… Профессор отхлебывает из кружки и брюзжит: — И вы что, беретесь ответить, зачем существует человечество? — Не перебивайте, — бросает Писатель. — Это невежливо. Лишь затем, — продолжает он, — чтобы производить произведения искусства! Образы абсолютной истины. Это, по крайней мере, бескорыстно… Пауза. Писатель неожиданно ухмыляется: — Шутка, — добавляет он, почти смущенно. — Пиво здесь… разве это пиво? Давайте еще по одной, что ли? — У меня денег больше нет, — говорит Профессор. — И у меня нет, — упавшим голосом сообщает Писатель. — Вы же хвастались, что у вас везде кредит, — раздраженно говорит Профессор Писателю. — Да! — с вызовом отвечает тот. — Везде! А здесь нет. Проводник высыпает на стол несколько мелких монет пополам с мусором, двигает монетки пальцем, пересчитывая. — Вот, — говорит он, — на две кружки еще хватит. Живем. В этот момент у столика появляется кельнер, ловко расставляет перед ними полные, с шапками пены кружки и забирает кружки с опивками. Глядя на него, проводник с извиняющимся видом стучит грязным ногтем по жалкой кучке монет. Кельнер делает успокаивающий жест и исчезает. — Мой читатель! — объявляет Писатель значительно. — Узнал! Проводник и Профессор смотрят на него — на его небритую грязную физиономию, на огромный синяк вокруг правого глаза, на окровавленную тряпку, съехавшую на лоб, — смотрят, а потом, не говоря ни слова, надолго припадают к своим кружкам. — Нет, — говорит проводник. — Это не выпивка, ребята. Я сейчас жене позвоню, у нее десятка оставалась. Пусть принесет. Писатель удерживает его за рукав. — Какая там десятка? Да я сейчас в любую редакцию позвоню… Проводник отстраняет его. — Уймись… я угощаю, а не ты. Сиди. Он подходит к автомату, набирает номер, и в этот момент видит через окно жену, которая идет в сторону кафе. Он вешает трубку и возвращается к столику. Она подходит к столику и говорит мужу: — Ну, что ты здесь сидишь? Пошли! — Сейчас, — говорит он. — Ты присядь. Присядь с нами, ты что, торопишься? Она охотно садится, берет его за руку и обводит взглядом Писателя и Профессора. — Вы знаете, — говорит она, — мама моя была очень против. Он же был совершенный бандит. Вся округа его боялась. Он был красивый, легкий, как… А мама говорила: он же сталкер, он же смертник, он же вечный арестант… И дети — вспомни, говорила она, какие дети бывают у сталкеров… А я даже с ней не спорила. Я и сама все это знала: и что смертник, и что арестант, и про детей. Только что я могла поделать? Я уверена была, что с ним мне будет счастье. Я знала, конечно, что и горя будет много, но я подумала: пусть будет лучше горькое счастье, чем серая жизнь. А может быть, я все это уже сейчас придумала. Тогда он просто подошел ко мне и сказал ласково: «Слушай, пойдем со мной!» И я пошла. И никогда об этом не жалела. Никогда. И плохо было. И страшно было. И стыдно было, и все-таки я никогда об этом не жалела и никому не завидовала. И он тоже не жалел и не завидовал. Просто судьба такая. Жизнь такая, мы такие. А если бы не было в нашей жизни горя, то не было бы лучше. Хуже было бы. Потому что такого счастья тоже не было бы, и не было бы надежды. Вот. А теперь нам пора. Пойдем, мартышка там одна. Они встают. — Это вот мои друзья, — говорит сталкер. — А больше у меня пока ничего не получилось… Они уходят, а Писатель и Профессор смотрят им вслед.