Последние сосны расступились передо мной, открывая заросшие склоны, где наверняка изобильно водились жирные грузди. Дальше стояли, как лезвия, угрюмые ели. Справа и слева к ним вплотную подступали моховые болота, но ели непреклонно держались, подпирая друг друга — упавших деревьев совсем не было видно. Мне всегда нравилось смотреть на рослый лес сверху, глазами птицы. Может, я даже теперь остановилась бы полюбоваться, но сзади глухо пророкотало, на потную спину легла тень, тяжёлая, как рука. Я оглянулась. Солнце спряталось и бросало косые лучи, светлые над синими крыльями тучи… Неотвратимо летело ко мне клубящееся, бесформенное, страшное — змей не змей, колесница не колесница, и слово-то не вдруг подберёшь…

Пока я смотрела, сверху вниз рогатым копьём ударила молния, и, почти не отстав, долетел торжествующий громовой раскат. Я втянула голову в плечи и опрометью кинулась вниз.

Грозу толкуют по-разному. Одни говорят, это Перун ратится против Змея, вновь выползшего на разбой. Молния — золотой блеск секиры, разящей без промаха. Гром — эхо ударов. Другим гроза кажется свадьбой Неба с Землёй. Быстрые молнии пронзают большое тело Земли, порождая ликующую, бессмертную жизнь. И стонет, гремит смятый воздух от сладкой муки любви…

О грозе хорошо рассуждать тихим вечером, а лучше всего зимой у печи. Но не в бурю, когда разражается над головой то ли свадебный пир, то ли смертная битва, а ты только ждёшь, чтобы пала на виноватую голову десница гневного Бога…

Я всё-таки выискала сухое местечко под елью, отвоевавшей у мхов немного крепкой земли. Ель была вроде той, что осталась ждать меня дома. С таким же шатром у корней и плотными лапами, непроницаемыми для дождя. Я заползла под них, словно в пещеру, и села возле ствола, положив меч рядом с собой. Вся вселенная выстроена Богами вокруг могучего Древа, и неспроста на рассвете времён люди получше нас именно так уряжали дома… И если верно, будто у каждого есть свой собственный мир — мой мир тоже стоял деревом, и дерево это была ель. Никогда-то она меня не подводила…

Ту, прежнюю ёлку я числила своею кровной сестрой. Было дело однажды — скользнула рука с ножом, резавшим сало, и нож воткнулся в кору, извлёк малую каплю смолы. Как же я перепугалась тогда!.. Не чаяла загладить обиды. Мигом смахнула кусочек собственной кожи, прикрыла дереву ранку. И ёлочка не затаила тёмного зла, ещё ласковее с тех пор меня принимала…

Я молча смотрела во влажные зелёные сумерки, стискивая ладонью громовое колесо и прижимаясь к стволу, сохранявшему смолистое утреннее тепло. Необъятный ствол гудел и стонал: высоко надо мною его раскачивала и гнула гроза. Вниз, на дно густой корбы, слетали глухие отзвуки бури, удары тяжкого грома и всполохи лилово-белых зарниц… Перун меня всё-таки пощадил. Его колесница ломала величественные деревья, медленно удаляясь. Моё осталось нетронутым. Золотобородый Бог не хотел моей гибели… а может, предупреждал?

Я покосилась на меч, мутновато мерцавший в потёмках. Сколько мечтала я слушать безудержную грозу, обнявшись под ёлкою с Тем, кого я всегда жду!.. Но не шёл и не шёл ко мне суровый мой одинец, ведать не ведал, что ради него я из дому сбежала, воином стать решилась ради него… Вот с кем за все муки выпало коротать лесное ненастье — с железным мечом!

Я погладила длинное лезвие, ничем не заслужившее обиды. И отвернулась. Комары садились мне на руки и на босые ступни, лезли в лицо, совали носики между нитей одежды. Без толку всё время нянчить разные победушки, но иногда нельзя удержаться. Я закрыла глаза и вспомнила дом.

Меня редко радовали такие воспоминания, по смерти деда там вправду случалось немного весёлого. Но тут откуда-то поднялось, встало перед внутренним оком, как я была маленькой и болела, лежала простуженная с жестоко саднящим горлом и ледяными почему-то ногами. И мать, напуганная, кутала меня в одеяло, варила с травами молоко, шептала над ним. Ласковый кот приходил меня согревать, сворачивался то у шеи, то на животе. Дедушка мазал мне между ключицами растопленным воском, чтобы не кашляла, а однажды, к ужасу матери, взял и рассказал ту самую баснь…

Как же мы все тогда любили друг друга, подумала я, сдувая с себя и убивая на себе комаров. А сестрёнки, хоть и Белёна! Дом!.. он и есть дом, ничто его не заменит. Почему-то вблизи этого не разглядеть, только издалека. Когда утратишь. И наверняка самому заскорузлому кметю, давно потерявшему счёт убитым врагам, даже ему нет-нет да и вспомнится родная изба, нет-нет да и выплывет из-под других памятей — о дружинных домах, о знаменитой добыче…

Я насторожилась, склонила голову, слушая затихающий дождь. Показалось, будто в шуршание капель вплелись чьи-то шаги. Шорох не повторился, я снова откинулась к дереву и тут обнаружила: моя рука сама, без отдельной на то мысли, успела схватиться за меч. Вот так. Скоро я безоружная сама себе голой буду казаться. Не того ли хотела?

…а может, покуда не поздно, всё бросить и кинуться обратно домой? Зачем бы мне это, подумала я с изумлением, — оружие, воинский пояс и черепа датчан над воротами?

Покуда цела голова на плечах, покуда сама ничего ещё не натворила такого, чтоб вскрикивать по ночам… Дома своё, дома дедушкина могила, дома Водяные с Омутниками и те за меня встанут, дома всё уж как-нибудь обойдётся…

Дождь кончился. Тяжёлые капли ещё срывались с вершин, звонко плюхались в болотную воду, а под ёлкой что рассвело: снаружи глянуло из-за туч умытое солнце. Я ещё раз прислушалась. Нет, никого. Я осторожно раздвинула мокрые лапы и вылезла.