А я познакомилась с Карреном, он был удивительно красив, лет двадцати пяти, по вечерам он играл в шахматы в клубе “Мандрейк”, а днем — на флейте в метро, клал на пол перед собой ирландскую клетчатую кепку с помпоном, а прохожие бросали ему в нее мелочь. Играл, пока не прогонит полиция, а прогоняли его, как он жаловался, чуть не каждый час.

Каррен был очень красивый, но, наверное, слегка сумасшедший. У него были блестящие черные волнистые волосы, бледное лицо и синие глаза, а карманы набиты деньгами. Мне это всегда нравилось в мужчинах. Пассажиры его обожали: играл он прекрасно, и я до сих пор не могу слышать без слез The Rose of Tralee, Danny Boy и The Four Green Fields. Печальные, дивные звуки летели под сводами мрачных подземных коридоров, не заглушаемые грохотом поездов, они рассказывали об утраченной родине, о погибшей любви. Как же я его любила.

Он позволял мне сидеть возле него на пледе — в те дни уличные бродяги еще не начали заводить себе собак, чтобы было не так одиноко. Плед был зелено-бело-черный, клетчатый “Маклин”, я подбирала с него брошенные небрежной рукой и не попавшие в твидовую кепку монетки. Когда я была на пятом месяце, Каррена убили в пабе во время драки.

Я ничего не знала ни о его семье, ни о доме, а Ванда убедила меня, что не надо и пытаться что-то разузнавать. Мужчины, живые они или мертвые, не стоят тех хлопот, которые они причиняют, разве что у них есть хороший дом, работа, профессия и достойный заработок. Я родила девочку в католическом приюте для падших женщин, отдала ее Ванде и уехала скитаться по свету — через месяц после того, как Серена родила сына от Дэвида, а Сьюзен от Пирса. Бедная Ванда, мы лишили ее возможности жить собственной жизнью…

Мой лабрадор Хьюго спит в корзине на зелено-бело-черном клетчатом пледе — очередном повторении того давнего “Маклина”, из юности. Хьюго скучает по Себастьяну, скучаю и я. Он зарывается носом в знакомые ворсистые складки пледа и успокаивается, я гляжу на него и тоже успокаиваюсь. Я тоскую по Ванде, тоскую по Сьюзен, и Серена тоже по ним тоскует. Но нет никого, кто бы вместе со мной тосковал по Каррену. Если я пытаюсь заговорить о нем с Лалли, она меня обрывает. Говорит, ее не интересует ее происхождение.

Лалли унаследовала красоту и талант отца, Ванда пыталась укротить и то и другое с помощью музыкальной грамоты и гамм, а Серена — внося плату за обучение в дорогой школе с передовыми методами, где, как считалось, любовно взращивают музыкальный дар и где Лалли мгновенно забеременела с помощью шведа по имени Бенгт. Так что теперь у нас есть Хетти и Китти. А у Серены в роду сплошь мальчики, словно для поддержания равновесия.

Сейчас игрой Лалли восхищаются любители музыки в концертных залах Европы, Америки, Японии, как когда-то восхищались игрой ее отца пассажиры метро. Его любимая станция была “Черинг-Кросс”, в нее каждый день спускается нынче Мартин.

Мне звонит Хетти. Мы с Хьюго смотрим телевизор. Хьюго любит такие передачи, как “Меняем дом”, когда хозяева на какое-то время уезжают, а потом возвращаются и не узнают собственного дома. Кому-то нравится, кому-то нет. Хьюго очень умный пес, и когда он видит на экране собаку, то вскакивает и лает. Потом, сконфуженный и обескураженный, идет в мастерскую Себастьяна и начинает нюхать воздух возле давно заброшенных кистей с таким видом, как будто где-то поблизости спрятался заяц. Так он спасает свое доброе имя, потому что тоже тоскует по Себастьяну, а Себастьян, как он думает, скорее всего умер.

— Ба, — говорит Хетти, когда я подношу мобильный телефон к уху. Это лучше, чем “бабаня”. Значит, она в добром расположении духа. — Ба, ты даже не представляешь, какое чудо наша Агнешка. Китти от нее в восторге. Такая ловкая, быстрая, дом сияет чистотой, Китти перестала капризничать. Она всем улыбается, протягивает к Мартину ручки, когда он приходит домой с работы.

Дальше Хетти рассказывает мне, что у Коллин беременный психоз, поэтому “Динтон и Селтс” просят ее, Хетти, выйти на работу в понедельник.

— Не рановато ли? — спрашиваю я. — Может быть, стоит хотя бы с месяц посмотреть, как эта польская барышня обращается с Китти, зачем же так с места в карьер?

— Мне нужны деньги прямо сейчас. Агнешке надо платить. Ты сейчас совсем как наша прабабушка, когда встанет не с той ноги, — говорит Хетти. — Заранее знаешь: что бы мы ни задумали, ничего путного у нас не получится.

— Это называется жизненный опыт, — отвечаю я. — А как же Китти, ведь ты кормишь ее грудью? Не рано ли переводить ее на искусственное питание?

— Давно пора. Агнешка говорит, мы здесь, в Англии, придаем неоправданно большое значение грудному вскармливанию. Говорит, дети растут, и в материнском молоке им начинает не хватать протеина, особенно вечером.

— Как удобно, — говорю я.

Она права, я превращаюсь в Ванду. А она рассказывает мне, что Агнешка играет с Китти в “козу рогатую” и что Китти в восторге. Агнешка считает, что интеллект ребенка надо развивать всеми возможными способами.

— А что же ты, Хетти? А Мартин? “Коза рогатая” не такая уж трудная игра.