На следующий день Хетти, придя на работу, отдает флакон Joy Барб. Она не рассказывает Барб, каким образом духи попали к ней, ей не хочется слышать, что та сказала бы по этому поводу, ей просто жаль, если такие дорогие духи пропадут. И она говорит Барб, что Китти не нравится этот запах, и это, в общем-то, чистая правда.

— Ах, я ведь и сама не знаю, хочу я ребенка или не хочу, — говорит Барб. — Я не хочу остаться без детей, но как подумаю, что означает ребенок в реальной жизни, просто в ужас прихожу.

Алистер принял ее обратно, при условии, что у них будут дети. Он показал ей свои детские фотографии и потом себя в молодости, когда у него еще не было бычьей шеи, и в, общем, он, оказывается, был вполне ничего.

Теперь Китти уже не плачет, когда Хетти к ней подходит, теперь она радуется, улыбается, прижимается к ней и даже научилась говорить “мама”.

— Я же вам говорила: все наладится, — твердит Агнешка. — Все дети проходят такую стадию. Образно говоря, они словно бы окончательно перерезают пуповину, метафорическую пуповину.

Она уже совсем хорошо говорит по-английски. Два раза в неделю она ходит на вечерние курсы английского языка и один раз в школу танца живота. Два вечера в неделю Хетти и Мартин бывают у друзей или ужинают в ресторане и два дня проводят дома и просто отдыхают, иногда к ним в гостиную приходит Агнешка, иногда сидит у себя в комнате и занимается.

В один из вечеров Хетти тоже отправляется учиться танцу живота в школу в Камден-тауне. Занятия с восьми до девяти. Район страшноватый. Полиция оттеснила торговцев наркотиками и наркоманов к Кентиш-тауну, но от исписанных граффити стен по-прежнему исходит угроза, и опасность висит в воздухе. Хетти приходится пройти мимо толпы парней в натянутых на голову капюшонах, к счастью, они поглощены своими делами и не проявляют интереса к ней. Она надеется, что не проявят его и когда она будет возвращаться. Перед началом урока ей продают очень милые египетские шарфы, пояса и юбки, которые ей не нужны, а потом учат, как двигать животом, чтобы все остальное тело было неподвижным, и как вращать бедрами, чтобы пустить по животу правильную волну. Все это вполне нравится Хетти, она чувствует себя раскрепощенной и соблазнительно-женственной. Преподавательница, толстуха с огромным животом, которым она выделывает немыслимые чудеса, наверняка считает ее анорексичкой.

Сначала договаривались, что Агнешка пойдет вместе с Хетти и познакомит ее с преподавательницей, а Мартин останется с ребенком, но вдруг выяснилось, что ей надо готовиться к квалификационному экзамену по английскому языку, а Мартин должен еще глубже погрузиться в изучение процентного содержания жира в бифбургерах, чтобы как можно убедительнее доказать, насколько они нам необходимы.

Мартин и Агнешка остались дома одни. Хетти не позволяет себе об этом думать. Пусть даже сотая доля того, что рассказывала Барб, правда, Мартин не Алистер. Алистер — классический хрестоматийный кобель, такого только могила исправит; Мартин же человек нового века, и хотя его бабушка считала, что если мужчина и женщина остались в доме одни, кончиться это может только постелью, к Мартину это никакого отношения не имеет.

Однако в половине девятого Агнешка входит в гостиную, они с Мартином делают перерыв в занятиях и работе и пьют кофе, и разговор у них заходит о танце живота. Мартин замечает, что живот у Хетти отсутствует, так что и танцевать будет нечем, но Агнешка отвечает — нет, это не важно, приспускает на бедра джинсы, поднимает тонкий, в обтяжку, трикотажный свитерок и обнажает белый, упругий, втянутый живот, которым начинает вращать сначала в одну сторону, потом в другую. Он видит, как под атласной нежной кожей движутся мышцы. Все совершенно пристойно, Агнешка показала чуть более широкую полоску живота, чем демонстрируют молоденькие девчонки в редакции между джинсами с низкой талией и коротюсенькими маечками, и все равно Мартину приходится выйти в кухню и налить себе еще кофе, чтобы скрыть эрекцию.

Усилием воли он принуждает свое тело образумиться и возвращается в гостиную, где Агнешка уже закрыла просвет между джинсами и свитером. Он говорит, что, пожалуй, стоит пойти встретить Хетти после занятий, район там бандитский. Агнешка соглашается, что да, в общем-то бандитский, но ее это ничуть не тревожит: она занималась в Польше айкидо, а тому, кто овладел этим искусством, нечего бояться, в какую бы страну и в какой бы город он ни попал.

Мартин идет в Камден и встречает раскрасневшуюся после занятий и радостно оживленную Хетти. Он не рассказывает ей об эпизоде с Агнешкиным животом — не может рассказать, да и зачем? Это совсем не нужно. Он убежден, что у Агнешки не было ни малейшего желания его соблазнить. Она на удивление целомудренна, у нее такое серьезное лицо с этой ее вздернутой верхней губкой, прямыми, без укладки, волосами. Он сам виноват.

И только позже, много времени спустя, когда Мартин крепко выпил вместе с боссом по поводу своего продвижения на более высокую должность в “Деволюции”, где “Гамбургеры и другие радости желудка” были высоко оценены — как живо и увлекательно представленное научное исследование, — язык у Мартина развязывается, и после нескольких сальных анекдотов, которыми, по обыкновению, сыплет Гарольд, он рассказывает ему об эротических снах, которые преследуют его после эпизода с танцем живота. Няня его дочери с голым животом подступает к нему все ближе, ближе… он в постели с Хетти, но она тоже к ним ложится… сейчас, сейчас… и он в ужасе просыпается — какое счастье, ничего не успело произойти. (Гарольд пересказывает все это Хетти, а Хетти потом рассказывает мне. Думаю, у сотрудников Гарольда есть все основания считать его чуть ли не полным аутистом: он совершенно не представлял себе, какое впечатление этот рассказ произведет на Хетти.)

Мартин компенсируется, выражая недовольство работой Агнешки, когда она его не слышит: жалуется Хетти, что его тошнит от моркови, что Агнешка неряха, положила в стиральную машину белое белье вместе с цветным (на самом деле положила его Хетти, но Хетти не признается), засунула куда-то New Statesman, он никак не может найти. И все для того, чтобы убедить и себя и Хетти, что в его отношении к прислуге нет ничего необычного.