Барб решила, что она не может рожать ребенка, раз не знает, кто его отец. Выбор сделан, она прервет беременность, но Алистер ничего не знает. Хетти не рассказала об этом Мартину, потому что Барб взяла с нее слово молчать и еще боялась: а вдруг Мартин сочтет своим моральным долгом рассказать обо всем Алистеру.

Хетти с ужасом осознает, что уже в который раз пытается прогнать назойливо преследующую ее мысль: а ведь она не хочет, чтобы кто-то или что-то помешали Барб прервать беременность. Если Барб родит ребенка, она может попытаться переманить Агнешку к себе. Полный абсурд, конечно, у Хетти это просто навязчивая идея. Агнешка всего лишь о-пэр, а Барб по средствам нанять высококвалифицированную, дипломированную няню. И все же Хетти понимает, что если она действительно хочет дать Барб добрый совет, ей надо очень сильно постараться быть беспристрастной и не позволить корыстным интересам взять верх над долгом дружбы.

— Ах, Барб, — говорит она, — ужасно, когда приходится принимать такие решения. Тебе надо попытаться понять, чего именно ты на самом деле хочешь.

Она довольна честностью своей нравственной позиции.

Хетти ходила с Мартином в магазин, и они купили ей кольцо. Она сейчас работает, и они могут себе это позволить. Кольцо не обручальное и не венчальное — она пришла в ярость, когда Мартин предложил ей купить такое, — просто колечко в честь того, что ее красные от домашней работы, изъеденные стиральными порошками и моющими средствами руки опять стали белыми и нежными. Колечко очень простое, стоит около ста фунтов, на средний палец правой руки. Ее пока не повысили, Нил говорит, он должен собрать все бумаги, но пусть Хетти не волнуется, дело на мази.

Вечером, когда Агнешка уходит на занятия, Хетти замечает в ведре для мусора странного вида штемпель на клочке порванной оберточной бумаги. Это не слишком элегантная упаковка, в которой принесли смятую коробку с черносливом в шоколаде. Печать большая, красивая, необычная. Цветочный венок, а внутри изображение древнего монастыря. И надпись — “Украина”.

Хетти кладет обрывок бумаги обратно в ведро. Что ж, возможно, Аурек поехал в отпуск на Украину, думает она. Где находится эта самая Украина? Знать бы. Она смотрит по интернету. Ага, Украина не входит в Евросоюз. А Варшава совсем недалеко от границы с Украиной. Вполне возможно, что Аурек каждый день ездит на своем автобусе из одной страны в другую, хотя на границе приходится безумно долго ждать. Но может быть, рейсовые автобусы пропускают автоматически? Сейчас вроде бы никто ни с кем не воюет. Отправитель чернослива в шоколаде, Аурек, послал коробку не из одного почтового отделения, а из другого, только и всего.

Хетти находит коробку и обнаруживает, что отрекомендованные польскими и посланные из Украины сласти на самом деле изготовлены в Республике Чехия. Что же, значит, Агнешка врет, что она из Польши? Предположим, она не из Польши, что это меняет? Многое. Если Агнешка родилась на Украине, ей нужна виза. А есть ли у нее виза? Может, и нет. Может быть, она нелегальная иммигрантка. И как к этому должна отнестись Хетти? Если обман когда-нибудь откроется, скандал может повредить политической карьере Мартина. Но скорее всего никто ничего и не узнает. Хетти смотрит на Китти, по ее шейке вьются отрастающие волосы. Маленькие рыжеватые колечки. Она унаследовала волосы Хетти.

И Хетти решает: нет, ей не надо во все это вмешиваться. Кто Агнешка по национальности — Агнешкино дело. И Мартину она ничего не скажет. Чего не знаешь, о том и не тревожишься. Если бы она не увидела штемпеля, то и не стала бы сейчас морочить себе голову из-за такой ерунды. Надо перемотать все назад, к началу, стереть, удалить.

А между тем в снах Мартина Агнешка фигурирует уже не как некий отвлеченный образ домработницы, а как живая реальная женщина, и с каждой ночью все более реальная и все более женщина. И вот в одном из снов она подходит к кровати, на которой Мартин лежит рядом с Хетти. Одежды на ней нет. Ее маленькие груди подпрыгивают. Она берет колечко, которое Хетти снимает перед сном, и надевает на свой палец. Даже во сне он видит, что это средний палец левой руки. Его мать носила обручальное кольцо, а отец не носил. Отец считал, что мужчинам носить кольца опасно, кольцо может зацепиться за какую-нибудь деталь механизма. На его памяти такое случалось, и компания отказывалась платить пострадавшему компенсацию. Ссылалась на то, что рабочие-де знают, какому риску подвергают себя, нося кольца, и суд компанию поддерживал. Мартин понимает, что проснулся. Что с ним происходит? Он поворачивается к Хетти и проводит рукой по ее бедру, она вздыхает и, почти не просыпаясь, раскрывается навстречу ему. Он любит Хетти, Хетти, Хетти, а после нее — Китти. Больше не существует никого.

Они должны вести себя очень тихо, потому что через стенку от них спит Агнешка, но они уже к этому привыкли.

Случилось что-то невероятное, никогда такого не ожидала. Я влюбилась. Глупо, смешно, люди молодые даже скажут: какая гадость, и все равно это случилось. Налицо все знакомые приметы: тебе кажется, что ты дышишь совсем другим, чистым и свежим воздухом, что все деревья, листья и облака вовлечены в какую-то радостную космическую игру, которая вдруг подхватила и тебя, перед тобой распахнулись необъятные возможности, ты чувствуешь, что по-настоящему живешь, только когда с тобой рядом любимый человек, уверенность и сомнения, вера и страх — все неразличимо смешалось, и от всего восторг. Когда такое не взаимно, то вызывает жалость. Но сейчас это взаимно, взаимно, взаимно.

Нет, слова “любовь” никто из нас не произносил, слишком уж оно затрепанное, слишком часто ничего не значит. Ни он ничего не говорит, ни я, но мы оба знаем, просто знаем, и все. Он, насколько я могу понять, уверен, что мы теперь всегда будем жить вместе. Он не знает, сколько мне лет, сам он не спрашивал, а я не говорила. Я тоже понятия не имею, сколько лет ему. Не все ли равно. Знаю только одно: волосы у него с сильной проседью, похожи на мех медведя-гризли. Он из Канады, и это усиливает его сходство с медведем. Он не такой, как все. Во-первых, он очень крупный. Думаю, рост у него шесть футов четыре дюйма, не меньше, и к тому же он могучего сложения, все заполняет собой. Когда он появляется в моей маленькой галерее, в ней просто не остается места. Когда он делает какое-то движение, я боюсь, что он что-нибудь разобьет. У меня в витрине выставлены довольно милые вещицы из витого стекла, они очень хрупкие. У Себастьяна рост когда-то был шесть футов, но годы и заботы убавили его дюйма на два, если не больше. Я — пять футов четыре дюйма и субтильного сложения, так что вряд ли этот медведь разглядит такую малость в подробностях, и оно, наверно, и к лучшему.

Зовут его Патрик. Родился он в Ирландии. В пятидесятые годы эмигрировал в Ванкувер. Составил состояние на лесозаготовках в Канаде. Он купил и срубил, наверное, не меньше деревьев, чем было звезд на небе, когда на них смотрела в свой плохо настроенный телескоп Сьюзен в наши последние дни в Новой Зеландии; Серена в это время учила уроки, а я лежала и мечтала об этом единственном во всем мире мужчине, именно о нем, сейчас я это поняла.

Он рассказывает мне, что живет в избушке из бревен, но думаю, ее бревенчатость он несколько преувеличивает. Кроме избушки у него есть дворец в Италии, где он устроил интернат для беспризорных детей. Мне кажется, ему стыдно, что он срубил столько деревьев, и сейчас, устав от этой своей деятельности, к которой, кстати, власти проявляют слишком большой интерес, он пытается искупить вину, однако ни за что в жизни в этом не признается. Он не из тех, кто любит говорить о своих чувствах и кто ожидает от других слишком большого уважения к ним. Его чувства касаются только его, он сам с ними разберется.