Солнце тем временем поднималось над зеленым горизонтом, хриплые крики птиц становились громче и оживленнее. Солнце било молотом по чугунным плитам заливов. Дрожь пробегала по воде, и долгий звук, похожий на металлическую вибрацию, разносился над поверхностью озер – так звук скрипки дрожит на руке, сжимающей смычок. По обеим сторонам дороги в пшеничных полях валялись опрокинутые машины, перевернутые, искореженные взрывами грузовики. И ни одного человека, ни живого, ни мертвого, ни одной павшей лошади. На мили вокруг – одно мертвое железо. Трупы машин, сотни и сотни остовов жалкой железной падали. Вонь смердящего железа поднималась с полей и озер. Из болотной трясины торчали останки самолета с ясно различимым немецким крестом. Это был «Мессершмитт». Смрад гниющего железа был сильнее запахов человечьих, лошадиных (запахов древней войны); даже запахи поля, пшеницы и сладких подсолнухов пропадали в едкой вони горелого железа, разлагающегося металла, мертвых машин. Тучи пыли, поднятые ветром с полей, несли в себе не запахи нивы, а запах железных опилок; с приближением к Немировскому запах становился сильнее, похоже, и трава впитала в себя этот пьянящий запах бензина и железа, который, казалось, окончательно подавил все запахи человека, животного, растений и земли.

В нескольких милях от Немировского пришлось остановиться. Немецкий Feldgendarm, жандарм, с блестящей на цепи латунной бляхой, похожей на знак рыцарского ордена, приказал остановиться. Verboten. Запрещено. Дальше ехать нельзя. Nein, nein, nein. Я свернул на поперечную дорогу, скорее колею, хотелось подъехать поближе к Немировскому, посмотреть на мешок, устроенный русским, немцы сжимали его со всех сторон. Все поля, балки, фермы и села были заполнены немецкими войсками. Везде verboten, везде zur"uck [38] . Уже под вечер я решил повернуть назад. Бесполезно терять время в бесплодных попытках проехать через посты. Лучше вернуться в Балту и попытаться подняться на север к Киеву.

Проехав приличный кусок дороги, я остановился в заброшенном селе поесть оставшегося сыра с черствым хлебом. Огонь уничтожил большую часть домов. За моей спиной на юго-западе бухали пушки. На фасаде одного дома висела вывеска с серпом и молотом. Контора. Я вошел. Огромный портрет Сталина на стене. Какой-то румын написал карандашом внизу «Аiurea!», что означает «Да пошел ты!». Сталин стоял в рост на возвышенности на фоне танков и дымящих труб, над ним летела стая самолетов. Справа от вождя красными дымами дымел огромный завод, загроможденный кранами, печами и большими шестеренчатыми колесами. Вверху большими буквами было написано: «Тяжелая промышленность СССР кует оружие для Красной Армии». Под этой надписью тем же карандашом было написано румынское «Aiurea!». Я уселся за заваленный бумагами стол, пол тоже был завален бумагами, тряпками, книгами и пропагандистскими брошюрами. Мне думалось о мертвой лошади у дома в селе Александровка, в котором я провел ночь, о бедной, одинокой падали степной кобылицы, лежащей на обочине дороги среди множества мертвых машин, о несчастном смердящем трупе лошади, запах которого забивали запахи горелого железа, бензина, гнилого металла, новые запахи новой механизированной войны. Я думал о солдатах из «Вой ны и мира», о российских дорогах, покрытых трупами русских и французов, думал о лошадиной падали, о запахе мертвых людей и мертвых животных, о солдатах «Вой ны и мира», оставленных живыми на обочинах дорог на растерзание хищным вороньим клювам. Думал о татарских всадниках, кавалеристах с Амура, вооруженных луком и стрелами, которых солдаты Наполеона звали les Amours, о неустрашимых и быстрых, наводящих ужас татарских всадниках, которые налетали из леса, терзая тылы противника; я подумал об этой древней, благородной расе наездников, которая рождалась и жила вместе с лошадьми, питалась лошадиным мясом и молоком, одевалась в лошадиные шкуры и под их сенью спала, умирала в седле и в седле предавалась земле – каждый в седле своей лошади.

Я думал о татарах Красной Армии, это лучшие рабочие-механики СССР, самые прилежные в работе, лучшие ударники и стахановцы, ударный элемент «ударных бригад» советской тяжелой промышленности. Я думал о молодых татарах, которых три пятилетки превратили из наездников в рабочих-механиков, из пастухов – в ударников металлургических заводов Сталинграда, Харькова, Магнитогорска. «Aiurea!», что значит «Да пошел ты!», было написано карандашом по-румынски под портретом Сталина.

Конечно, это какой-то румынский крестьянин написал «Aiurea!», какой-то убогий румынский селянин, никогда не видавший машины, никогда не бравший в руки гаечный ключ, чтобы отвинтить гайку или снять мотор. Бедный румынский крестьянин, которого маршал Антонеску, «красный пес», как его звали его же офицеры, бросил силком в эту войну крестьян против армии рабочих-механиков СССР.

Я подошел к портрету Сталина и стал обрывать край плаката, где было написано «Aiurea!», когда услышал звук шагов во дворе. Я выглянул в дверь, на улице были румынские солдаты, они спросили, сколько времени.

– Шесть, – ответил я.

– Mulzumesco, – сказали они, что значит «спасибо», и пригласили попить с ними чаю.

– Mulzumesco, – сказал я и направился с ними через село.

Через минуту мы пришли в полуразрушенный дом, где еще пять или шесть солдат тепло приветили меня, предложили присесть, дали миску куриной чорбы и чашку чая.

– Mulzumesco, – сказал я.

Завязался разговор, и я узнал, что их часть – связная, главная находится в десяти милях отсюда. В селе не осталось ни одной живой души: до румын здесь прошли немцы.

– Перед нами здесь прошли немцы, – как бы в извинение повторил солдат, прихлебывая суп и посмеиваясь.

– Aiurea! – сказал я.

– Это правда, – сказал солдат с капральскими нашивками, – перед нами здесь прошли немцы.

– Aiurea! – сказал я.

– D`omnule capitan [39] , – сказал капрал, – если не верите мне, спросите пленного. Мы не сжигаем деревень, не делаем зла крестьянам. У нас зуб только на евреев. Это правда. Эй, послушай! – крикнул он, обернувшись в темный угол. – Разве неправда, что перед нами здесь прошли немцы? Я тоже обернулся в темный угол. Опершись спиной о стену, там сидел человек. Он был в форме цвета хаки, в пожелтевшей пилотке на бритой голове и с босыми ногами. Татарин. Маленькая худая голова, блестящая пепельного цвета кожа, туго натянутая на скулах, черные упрямые глаза, помутневшие от голода и усталости. Эти глаза твердо и бесстрастно смотрели на меня. Татарин не ответил на вопрос капрала и продолжал пристально смотреть на меня снизу вверх.

– Где вы его взяли? – спросил я.

– Он был в танке на площади. Мотор заглох, танк подбили, а этот продолжал отстреливаться. Немцы спешили, они ушли и оставили его нам. Их было двое. Стреляли до последнего. Одного мы убили. Этот не хотел сдаваться, остался без патронов, пришлось ломами вскрывать люк, он сидел там тихо, как мышь. Второй, пулеметчик, был мертвый. Этот – водитель. Теперь надо везти его в румынский штаб в Балту. Но здесь никто не проезжает, все грузовики едут по главной дороге, а здесь никто не появляется уже дня три.

– А зачем сняли с него сапоги?

Солдаты нахально засмеялись.

– Добрые чеботы, – сказал капрал, – взгляните, d`omnule capitan, какие ладные чеботы у этих свиней русских.

Он встал, порылся в мешке и достал пару татарских сапог из мягкой кожи.

– Они одеты лучше нас, – сказал капрал, показывая свои стоптанные башмаки и рваные штаны.

– Это значит, что их родина лучше вашей, – сказал я.

– У этих свиней нет родины, – сказал капрал, – они – скоты.

– Даже у скотины есть родина, – сказал я, – она лучше нашей. Много лучше родины румынской, немецкой, итальянской.