– - Так он женат? Но ведь запорожцы в Сечи, я слышал, все холостые?

– - Холостые, и нет у них никакого добра, окромя коня да оружия ратного. А женишься, обабишься, -- пошел вон по кругу, живи простым казаком! И отрекся Кошка от жены, от ребят, ушел назад в Сечь... Да и то сказать, жинка у него не из казачек, выкрал он ее из гарема у пса крымского, хана татарского; хошь и окрестил потом в веру христианскую, повел под венец по обряду православному, да все, вишь, иного роду-племени... И ушел от нее в Сечь, зажил себе опять холостяком-воякой и вылез в кошевые. Молодчина!
– - как бы завидуя славному вояке, вздохнул запорожец и хрипло затянул:

"Мы жинок мусимо любыты,

Так як наших сестер, материв.

А опричь их не треба никого любыты,

И утикаты як от злых чортив.

Бо ты знаешь, мой милый сынку,

Лыцареви треба войоваты,

А тоби буде жаль жинку эаставляты...."

На этом певец поперхнулся.

– - Эх, горло пересохло! Не заморить ли нам княже, червячка?

И, не выждав ответа, он на ходу стал развязывать торока за седлом своего господина, где был прицеплен мешок с дорожными припасами.

Глава третья

ОТЕЦ-ВРАТАРЬ И ОТЕЦ-НАСТОЯТЕЛЬ

Ночное небо искрилось звездами, когда наши два путника добрались до того места реки Самары, где прежде, на памяти Данилы, имелся паром для переправы на монастырский остров. Парома уже не существовало; но, взамен его, был мост, нарочито построенный, как потом оказалось, для удобства многочисленных богомольцев. Ворота обители были на запоре, и кругом царила полная тишина. Но запорожец разбудил тишину мощным ударом молотка в висевшее на воротах било, и в ответ с монастырского двора поднялся громкий собачий вой. Вслед за тем вдали замелькал огонек. Шлепая лаптями по деревянным мосткам, показался, с фонарем в руке, старец-привратник и чуть не был сбит с ног двумя громадными псами-волкодавами, которые с тем же неистовым лаем бросились к запертым воротам.

– - Чтоб вас пекло да морило!
– - гаркнул на них запорожец.
– - Ни учтивости, ни вежества с именитыми гостями. Хошь бы ты, отче, поунял горлодеров!

Отец вратарь загремел на собак связкой ключей и крикнул надтреснутым фальцетом:

– - Цыц, вы, скорпионы, аспиды! Страху на вас нет!

– - Что, отче Харлампий, -- продолжал Данило, -- не зарыли тебя еще на погосте?

– - Ну, пошли, пошли! Совсем осатанели! Ты что это говоришь, сыне милый? Не гораздо вслушивался.

– - Спрашиваю: поживу ль, поздорову ли?

– - Жив доднесь и здоров, по Божьей милости, ох, ох, ох! А сам-то ты, миленький, кто будешь?

Приподняв в руке фонарь, отец Харлампий подслеповатыми глазами старался меж дубовых палиц закрытых ворот разглядеть ночного собеседника.

– - Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! Аль обознался? Словно бы Данило Дударь?

– - Он самый с начинкой и потрохами.

– - Ох, балясник! Откуда Бог принес?
– - прошамкал старец, далеко не обрадованный, видно, такому гостю.
– - Да ты, кажись, и не один?

– - Нет, со мной великий боярин, посланец царевича московского. Так и доложи отцу Серапиону.

– - Не боярин, а сын боярский, -- поправил слугу своего Курбский.
– - Да не обеспокоить бы нам отца-настоятеля, верно започивал.

Благородная скромность и мягкий голос говорящего, а еще более, быть может, сама наружность его (насколько позволял разглядеть ее мерцающий свет фонаря) склонили старца в его пользу, и ответ его прозвучал значительно приветливее:

– - В келье отца-настоятеля о сю пору свеча горит. Когда он отдыхает, -- одному Господу ведомо!

– - Так благословись, отче, доложить ему: дальние путники шибко, мол, приустали.

– - А звать тебя, добродию, как прикажешь?

– - Я -- князь Курбский, Михайло Андреевич.

– - Князь Курбский, Михайло Андреевич...
– - повторил про себя отец Харлампий, как бы стараясь глубже запечатлеть новое имя в своей слабеющей памяти.
– - Посланец царя московского?

– - Царевича; но не к вам, в обитель. У вас бы нам только ночку переночевать...

– - Князь Курбский... Князь Курбский... Благословлюсь, доложу. Обожди малехонько.

Гремя по-прежнему ключами, старец-вратарь зашлепал обратно к обители. Немного погодя снова блеснул фонарь, забрякали падающие затворы, и тяжелые ворота со скрипом растворились.

– - Пожалуй, батюшка, пожалуй, милостивец: просит.

Освещая своим фонарем путь гостю, отец Харлампий заковылял вперед по деревянным мосткам, тянувшимся через монастырский двор до самого крыльца; отсюда же рядом крытых переходов и сеней они добрались до настоятельской кельи. Растянувшийся перед кельей на голом полу дневальный белец, безбородый малый, мигом вскочил на ноги и распахнул дверь. Наклонившись, чтобы не удариться лбом о низкую притолоку, молодой богатырь наш ступил через порог кельи. Посреди нее, очевидно, в ожидании гостя, стоял сам игумен. Но Курбский, сняв шапку, первым делом перекрестился уставно перед божницей с иконами в переднем углу, а затем уже повернулся к отцу Серапиону и попросил его пастырского благословения.