Я знаю, что очень похожа на папу, он у меня был потрясающе красивый мужчина, его знали все в округе. Это первое, что может прийти в голову человеку, который его знал, когда он на меня смотрит. Как и папа, я высокого роста, у меня, как и у него, прямые темные волосы и широкие азиатские скулы. Я совсем не похожа на маму, маленькую блондинку, разве что глаза у нас обеих серебристого оттенка. Никому на подобных мероприятиях и в голову не может прийти, что мы с ней мать и дочь. Зато сразу бросается в глаза мое сходство с человеком, имени которого упоминать нельзя. И ситуация сразу становится неловкой.

Ладно, не хочется думать о грустном. Иду в туалетную комнату, чтобы умыться и немного подкрасить губы. И в дверях чуть не сталкиваюсь с выходящей оттуда Корой Картер. Мы одновременно делаем шаг назад.

– Привет, Пренна, – улыбается она.

– Привет, Кора. Как дела?

При встрече мы никогда не обмениваемся поцелуями, не обнимаемся и все такое. Люди в нашей общине предпочитают вообще поменьше касаться друг друга.

– Нормально, – отвечает Кора, изучая мой прикид. – Потрясно выглядишь. Какой у тебя поясок!

Опускаю голову, гляжу на свой поясок.

– Спасибо. Ты тоже потрясно.

– Видела галстук на Моргане Лоури? Бабочку? – радостно спрашивает она.

– Нет еще. Я только что пришла.

Галстук-бабочка на Моргане Лоури считается между нами вопиющей безвкусицей.

– Обязательно полюбуюсь.

– Уж полюбуйся. Ладно, до встречи.

– Пока.

Я вдруг ловлю себя на том, что на секунду дольше, чем положено, гляжу ей в глаза, и она от этого смущается.

Кору я знаю довольно давно. Все члены нашей общины прибыли сюда из одного и того же места, многие были знакомы еще в Постремо. Нас всех связывает то, что мы пережили страшное бедствие и у каждого есть свои незаживающие раны. Помню тот день, когда умерла мать Коры. Помню ее полуголодные-полубезумные глаза, когда ее тетя привела мать Коры с братом к нам в дом, чтобы мы позаботились о них. Помню также, что через несколько месяцев ее брат умер. Не хочется думать сейчас о грустном, но воспоминания сами лезут в голову. Подобных случаев в моей памяти наберется больше десятка, про детей из общины. У них, небось, тоже найдется, что обо мне вспомнить. А вообще, со времени прибытия сюда серьезней разговора, чем о пояске, у нас с Корой не было.

– До встречи. – Она неуклюже машет рукой и исчезает.

Я всегда стараюсь психологически подготовиться к такого рода разговорам, ведь впереди целый вечер. Примерно такие диалоги слышны изо всех углов. Никто не говорит о том, что нас всех по-настоящему связывает. Пропасть между нашими словами и мыслями огромна и мрачна, порой мне кажется, упади я в нее, падать буду вечно.

Но мы, как мне кажется, хотя бы чувствуем это. По крайней мере, я чувствую. Интересно, а как остальные? Хоть кто-нибудь? Я не знаю и, наверное, никогда не узнаю. Мы повинуемся нашим заповедям, как актеры сценарию, разыгрывая на огромной сцене бесконечно длинный спектакль. И хотя у нас нет зрителей, ни один из нас ни единым намеком не выдает, что это всего лишь игра.

Иногда я только и слышу то, о чем мы не говорим. Думаю только о том, о чем не должна думать, и помню то, о чем должна забыть. Слышу в этом зале голоса призраков, голоса тех, кого мы потеряли в старой жизни, – они умоляют, чтобы мы помнили их. Однако мы о них никогда не вспоминаем. Но, как едва различимый шепот, я слышу все, что мы чувствуем.

Джеффри сдвигает несколько столиков, и целая толпа юнцов рассаживается вокруг, непрерывно болтая друг с другом. Джеффри пододвигает мне стул, и я тоже сажусь. Оглядываю сидящих. Все они – мои друзья. И они мне небезразличны. Такова моя жизнь. Все болтают о своих поясках и туфельках, о машинах, которые хотели бы иметь, о спектаклях, телепрограммах, которые смотрели, но я ничего не слышу, громкие голоса призраков заглушают их разговоры.

Где-то около девяти служители помогают передвинуть столики ближе к стенкам и освободить место для танцев.

Джеффри машет мне рукой, и мы с ним пляшем под какую-то сладенькую популярную песенку. Остальные тоже дергаются. Вижу, как Кэтрин отплясывает с Эвери Стоуном, вечно сексуально озабоченным типом.

Если присмотреться внимательно, сразу станет видно, насколько все это натянуто, как мы все осторожны, как боимся лишний раз притронуться друг к другу, даже чуть-чуть, даже случайно. Мы ничего не можем с этим поделать. Свои нежные годы мы провели в атмосфере чумы. Я же вижу, как нормальные дети в нашей школе толкаются, хватают друг друга, обнимаются направо и налево. Но только не мы. Для нас либо полная физическая изоляция, либо… В общем, третьего не дано. Сначала существует первое, потом вдруг бац! – второе, и я подозреваю, что на фоне первого второе должно несколько раздражать и происходить довольно холодно и отчужденно.

Меня приглашает на танец Эдриан Понд. Берет меня за талию. Он высокого роста и довольно красивый, о нем у меня нет никаких мучительных воспоминаний, ничего такого из прежней жизни. Мелодия звучит медленнее, и Эдриан придвигается ко мне ближе. Ухом ощущаю его теплое дыхание.

Хочу хоть что-то почувствовать. И действительно чувствую. Но лишь в негативном смысле: хочу, очень хочу оказаться там, где ничего этого нет, где вообще ничего нет. Господи, как мне сейчас одиноко!

Прижимаюсь щекой к плечу Эдриана. Огни над столиками расплываются, и я закрываю глаза. Но мне нельзя делать этого, ни в коем случае, никогда. В голове возникает образ человека, о котором не следует думать в такие минуты.

Через несколько секунд я сдаюсь. Представляю, что это его щека касается моих волос. Его руки обнимают меня за талию. Да, это он обнимает меня, он умеет обнимать девушку. Я мысленно поднимаю голову и заглядываю ему в глаза, которые знают, как надо смотреть на девушку, он испытующе смотрит на меня, словно хочет, чтобы я рассказала ему все-все, и он все поймет.

Это нехорошо, я понимаю, но танец, медленный и изящный, я довожу с ним до конца. В воображении, разумеется, потому что только там такое может случиться.