— Виртян, раздуй-ка огонь.

Пока Виртян колдовал над мехами и горном, Гераська опять подступил к кузнецу. Но тот решительно заявил:

— Ты бы завтра пришел, браток, нынче некогда калякать!

Гераська рассердился и, стараясь перекричать шум, громко высказался:

— Тебе не соху ковать надо, а, как говорили на сельской сходке мужики, топоры. А ты, похоже, смирным да покорным решил стать? Или боишься драки? — не отступал Гераська.

Филипп не сдержался:

— Вот этими руками задушил бы всех богатеев! — и показал на свои мозолистые ладони. — Кровопийцы мирские, псы поганые, старшего моего брата, Федора, прутьями солеными до смерти забили, сволочи! А меньшего, Видяса, в солдаты погнали. И теперь от него — ни слуху, ни духу. — В глазах кузнеца прыгали яростные огни.

— Так я про это и баю, надо топоры делать, ружей на всех у нас не хватит! — обрадовался Гераська.

В эту минуту Виртян, вышедший из кузнецы на улицу, чтобы охладиться после горна, громко позвал их. На Лысковской дороге они увидели четырех всадников и закрытый тарантас, приближающихся к селу.

— Ну вот и поговорили! — сплюнул от досады Гераська. — Теперь с нами эти будут «разговаривать»…

Солнечные зайчики плясали на полу. Из-под лавки выскочил взлохмаченный кот и прыгнул на них. В лапы ничего не попало. Кот жалобно замяукал.

— Нашел мышей! Молока вона скока, лопай, пока не треснешь! — Лукерья Москунина пнула кота ногой.

У нового попа она вторую неделю работает. Отец Варлаам в Сеськино матушку свою не привез почему-то. И с Иоанном так же было. Тот, длинногривый жеребец, словно в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Вероятно, в монастырь какой — нибудь спрятался, хитрющий черт.

Из горенки вышел Варлаам. Почесал через рубаху свой толстый живот и, обняв Лукерью, елейным голосом сказал:

— Ты бы, Лукерьюшка, по селу прошлась, узнала, чего там нового, а то от мыслей разных душа разболелась…

— Некогда мне по селу разгуливать! Тесто на хлебы пора ставить… — уклонилась Лукерья.

— Успеешь, поставишь еще. Мне сейчас важнее обо всех знать.

— Не настаивай, батюшка! — запротестовала женщина. — Мне лучше людям на глаза не показываться, и так все пальцем показывают, прости, Господи…

Варлаам посмотрел на нее исподлобья, оценивая ее пышное тело. Только теперь Лукерья заметила, что стоит перед хозяином в одной нижней рубашке. Как встала с постели, так и хлопочет в предпечье.

— Сердце так ноет, Лукерьюшка, хоть вешайся. Вчера выпил, видать, изрядно…

— Так кваску вон попей. Квас кислый-кислый, как раз по тебе!

Варлаам вчера сарлейского попа ездил наведовать, у которого родилась одиннадцатая дочка. Лукерья с сочувствием посмотрела на хозяина, налила ему квасу и опять за свое:

— Пройтись по улице, батюшка, дело не тяжелое, да ведь разговоры всякие пойдут. Это тебе не город Арзамас.

Услышав слово «Арзамас», поп поперхнулся. Там у него молодая жена осталась, нашла ухажера и в Сеськино теперь её веревкой не затащишь. Конечно, здесь он и с Лукерьей не пропадет. Этой зимой Варлааму тридцать три исполнилось, он еще молод, в силе. В Арзамасе дьяконом был, а сюда его направили священником. Эрзяне пришлись ему по душе. Беспокоило только то, что в церковь их приходиться тащить силой. Раньше было гораздо легче — сотский возьмет кнут, народ гуртом пригонит в церковь. Сейчас кнутом не испугаешь, да и сотского в селе нет: Ефим Иванов помер в прошлом месяце, замену ему еще не нашли.

— Ты, Лукерьюшка, пуре не забудь поставить. Меда не жалей, так оно ядренее будет. — Варлаам опять заходил по избе, обхватив голову руками.

В это время с улицы донесся чей-то вопль, за ним еще голос, еще… Варлаам кинулся к окошку.

— Чего там, недоимки что ли собирают? — спросила Лукерья.

«Эх-ма, сам Ребиндер пожаловал! А я здесь утехами занимаюсь», — охнул поп, заметив появившуюся бричку из-за церкви. У него затряслись плечи.

— Лукерьюшка, через огороды беги, да так, чтобы тебя никто не видел. Звонарю скажи, пусть на колокольню поднимется на всякий случай и ждет моего сигнала! — крикнул он.

— Вот это уж не моя забота! — прикусила обиженно свои пухлые губы Лукерья.

Ни мерцающих огоньков на улице, ни собачьего лая. Из-за лохматой седой тучи луна мигнула тусклым глазом и снова спрятала свое лицо. В небесном омуте, отстав от своих подружек, желтеньким утенком покачивалась единственная звездочка.

Матрена после волнительного дня, когда увидела в телеге, окруженной жандармами, связанного мужа, всю ночь ходила по избе. Ходила и вспоминала. Вся жизнь прошла перед ней — все горести и радости. Дочери сладко спали на полатях, изредка что-то бормоча во сне. Любаше этой зимой двадцать два года исполнилось — девушка созревшая. Да и Зерке пора бы уже замуж, порог двадцатилетия перешагнула. Семена Кучаева на службу забрали, оттого она и на улицу гулять вечерами не ходит. Теперь сестры из-за ткацкого станка не встают, словно престарелые женщины. Судьба девичья известная: искать мужа сама не пойдешь. Да эти заботы — еще полбеды. Беда, похоже, на пороге стоит: с Кузьмой что-то надумали «сотворить». А что, ей пока не известно. Поговорить и повидаться им не дали. Заперли его в церковном подвале и стерегут. Только подумала про это Матрена, как в дверь ногой ударили: бум-бум! Женщина накинула на плечи платок, пошла открывать. Отпустили, может, Кузьму?.. Дрожащими руками отодвинула засов — за дверью стоял Максим Москунин.

— В дорогу дальнюю собирайтесь. Всей семьей! Много поклажи не бери, не примут, — огорошил ее староста.

— А куда нас погонют-то? — оцепенела от услышанной новости Матрена.

— Про это завтра сообщат. На великом суде…

— Судить нас будут?..

— Учти, Матрена, я сообщил то, что надобно за зубами держать. Утром к церкви приходи вместе дочерьми. Поняла? — не дожидаясь ответа, староста растворился в темноте.

Пока будила дочерей, пока, дрожа, собирались и увязывали пожитки в узлы, наступило утро. У церкви собралось все село. У церковных ворот белел грубо сколоченный настил, на нем две скамейки. Эрзян со всех сторон окружили всадники с ружьями и саблями. Из подвала привели Кузьму Алексеева. Его было не узнать: лицо почерневшее, в сплошных ссадинах, под глазами синяки. Кафтан разорван в клочья, дырявые сапоги просили «каши».