— Я вас всех убью! Задушу!

В пещере воцарилось молчание. Наконец Алена жестко произнесла:

— А я, Лапоть, смерти не боюсь. Смерть, может, лучшее теперь в нашей жизни. В грехах утонули — хватит!

— Чего скрывать, неправильно живем. От жизни мы оскомину набили, — поддержал Зосим женщину.

— А ты откуда знаешь? — взглянул исподлобья на него Тимофей.

— По лицу твоему видно. В груди твоей черти роятся.

— Тебе бы только языком болтать, — Тимофей никому не мог признаться, что у него на душе. А Зосим, похоже, уловил его тайные мысли. Больше всего на свете он хотел Гермогену отомстить. Пускай оранский игумен под землю уйдет, туда ему и дорога! А тут его добру учат, особенно эта женщина.

— Чего вы все бабу слушаете, она хвост сорочий? Ее дело щи варить да детей рожать!

Алена рассмеялась, разливая по мискам похлебку:

— Не от тебя ли? Ой-ой!..

Кроме них двоих никто не знал, что стояло за этими словами. Целый год Тимофей спал с нею, пока не наведался к ним Зосим.

Выругавшись, Тимофей бросился на улицу. На берегу Теши он вчера видел цветущий куст. Додумывать свои мысли пошел туда. Пусть животы свои без него набивают — от них троих он уже сыт. Полянка была вся в стройных, кудрявых березах. От тихого ветра деревья о чем-то лопотали своими нежными листочками как грудные младенцы. На земле и даже на камнях здесь повсюду росли желтые цветы. Возле Оранского монастыря и вокруг него Тимофей похожих не видел. Он растянулся на траве у огромного камня-валуна. В последнее время у него часто болела голова. В ней такой звон стоял — хоть плачь. Задетый за живое во время перебранки внутри пещеры, Тимофей и на полянке не мог найти себе места. Почему-то вспомнилась молодость, Нижний Новгород, сноха Лушка, которую он очень любил и которая сама по нему страдала. Но ведь жену брата не украдешь!

С той поры он постригся в монахи и Лушку больше никогда не видел. Вспомнился и Гермоген, как он распял их с Зосимом на березе, и они висели как тряпки. В чувство он вошел лишь спустя неделю… Открыл воспаленные глаза — перед ним Еремей стоит, келарь скитский. И не на поляне совсем, где привязывали к березе, а у него в келье. Выходит, Еремей его спас, кужодонский эрзянин.

Тимофей спросил тогда у него, живой ли Зосим. «Ветры его унесли, — сказал Еремей. — Прикуси язык свой и жди, из монастыря, так и быть, вытащу как-нибудь». В один дождливый вечер он спрятал его в телегу с сеном и увез в свое село. Не к родственникам своим, а к Алене Воронцовой. Так Тимофей у нее и остался. Стали жить без венца, без благословения отца с матерью. Тут, откуда ни возьмись, появился Зосим. И его Алена на жительство пустила — втроем легче и веселее… Вскоре Зосим собрал всех крестившихся двумя перстами. С ними старый обряд справлял, псалмы старые пел, старые церковные книги читал. И всё призывал с новообрядцами бороться, считая их антихристами. Сельский батюшка Вадим сообщил про это в Лысково, оттуда полицейские нагрянули. Хорошо, что жители вовремя спрятали их. После этого они втроем сбежали вот в этот медвежий угол. Тимофей и раньше про эти места слышал, но бывать здесь не доводилось. Теперь вот приходится хорониться.

Тимофей сжал руками голову. Боль не проходила. Еще шум какой-то прибавился, словно скрежет зубной. От страху мурашки побежали по спине. Приоткрыл осторожно усталые глаза — в небе, прямо над ним, огромный коршун кружит. Глаза огромные, перья пожелтевшие. «Ух ты, не сам ли черт это?!» — испугался еще больше Тимофей и бросился бежать под защиту каменоломен. Коршун глядел вслед с угрожающим клёкотом. Даже людей не боятся вольные хищники…

А вот Елизар людей боялся, потому что всяких повидал на своем веку. Боялся и Тимофея. В последние дни, правда, тот к нему попривык, не кидался, как прежде. И все же в нем было что-то такое, о чем приходилось помалкивать. По изрубленному синими прожилками лицу Тимофея скользила таинственная улыбка и вместе с ней — лютая тоска.

Елизар перед пылающим костром рубил просушенное мясо. Тут перед ним встал, как вкопанный, Тимофей и со словами «Я ваш Бог и царь!» шапку о землю шмякнул. Елизар встал и всем своим кряжистым телом толкнул его изо всех сил в грудь. Тимофей не упал, устоял, только кулаки опустил, смиренной овечкой в пещеру пошел. Понял: «предводительство» его еще не наступило. Пока. В пещере он остановился против икон и, бухнувшись на колени, стал истово креститься.

С этого дня Елизар неузнаваемо изменился. Перестал принимать пищу, иногда раза два хлебнет глоточек-другой водицы — и все.

— Что это с тобой, дружище? — иногда спрашивал его дружелюбно Зосим.

Старец сквозь нахлынувший на глаза туман на него взглядывал, но ничего не говорил. Часами наблюдал, как пылает залитая сосновою смолой лампадка и блестят молчаливые иконы.

Вот и нынче, брызгая смолой и чадя, горела старая лампадка и улыбались со стен лики святых. Елизар, по-обыкновению своему, распластавшись на широкой скамейке, навзничь лежал и постанывал, тяжело переводя дыхание. Длинный его нос еще более заострился, лицо мертвенно бледнело.

Выпрашивая для себя сон, Зосим опустился на колени перед иконами. И Алена примостилась рядышком, бормоча что-то себе под нос. Тут Тимофей из угла выскочил.

— Эй, вы, великомученики, народ наш в рабстве мается, а вы тут Гермогену аллилуйю поете! Из-за вас мы как спутанные лошади на лугу, словно арестанты какие. И вот так — до своей смертушки. Слышишь меня, старец? — Тимофей повернулся в сторону Елизара. — Одна мышь немного съест, а войдя в амбар со своими дитёнышами — ни одного зернышка не оставит! Задушу Гермогена, вернусь и всех вас уничтожу! Крысиное племя…

Тимофей поднял кулаки, грозя всему свету. И не заметил, как позади него встал Зосим и пнул его ногой.

— Сам-то ты кто? Ангел безгрешный, что ли?..

— Я — Бог, я — Бог! Мне ли бояться вас? — завопил Тимофей, стоя на четвереньках.

— Оставьте его! — неожиданно раздался спокойный голос Елизара. Старец целый день помалкивал, а тут вступил в разговор. — Считайте его таким, каков он перед вами. Его устами дьявол говорит, слышите?

— Слышим, слышим, покуда уши у нас не отрезаны, — буркнул Зосим и, посмотрев на печальную Алену, добавил: — Чего уж там, вытерпим и его небылицы. После Оранского монастыря это для меня — лишь весёлая игра. Там он товарищей продавал. Пусть плачет, — Зосим показал пальцем на рыдающего на полу Тимофея, — знать, не всю еще его душу дьявол забрал…