— Как хорошо поговорить.

У Мэри вырвался тихий нервный смешок. Она так страдала от невозможности общаться в Понтером, а теперь, когда они, наконец, могли разговаривать, она не могла придумать, что ему сказать.

— Да, — согласилась она. — Хорошо поговорить.

— Прекрасный день, — сказал Понтер, выглядывая в окно гостиной.

Мэри снова засмеялась, на этот раз от души. Разговоры о погоде — обычай, выходящий за пределы видовых границ.

— Да, очень, — сказала она.

И тут она поняла, что проблема не в том, что она не знала, что сказать Понтеру. Просто вопросов было столько, что она не знала, с чего начать. Понтер — учёный; он наверняка имеет понятие о том, что его народу известно о генетике, о разделении родов Homo и Pan, о…

Но нет. Нет. Понтер — человек; во-первых и главных он — человек, к тому же прошедший через серьёзную переделку. Наука может подождать. Сейчас они будут говорить о нём, о том, каково ему сейчас.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Мэри.

— Хорошо, — ответил голос переводчика.

Мэри улыбнулась.

— Я имею в виду, на самом деле. Как у вас дела на самом деле?

Понтер, казалось, заколебался, и Мэри подумала: интересно, разделяют ли неандертальские мужчины с человеческими нежелание говорить о своих чувствах. Но потом он выдохнул шумно и судорожно.

— Я напуган, — сказал он. — И скучаю по семье.

Мери вскинула брови.

— По семье?

— По дочерям. У меня две дочери, Жасмель Кет и Мегамег Бек.

Мэри немного опешила. Почему-то ей ни разу не пришло в голову, что у Понтера может быть семья?

— Старшей сейчас, — сказал Понтер, — я знаю, сколько месяцев, но вы вроде измеряете возраст в годах, нет? Старшей… Хак, посчитай!

— Жасмель девятнадцать лет, — прозвучал женский голос Хак, — Мегамег девять.

— О Боже, — сказала Мэри. — С ними всё будет в порядке? А их мать?

— Класт умерла два декамесяца назад, — сказал Понтер.

— Двадцать месяцев, — торопливо добавила Хак. — Один и восемь десятых года.

— Простите, — тихо сказала Мэри. Понтер слегка кивнул.

— Её клетки, её кровь — они изменились…

— Лейкемия, — подсказала термин Мэри.

— Я скучаю по ней каждый месяц, — сказал Понтер.

Должно быть, ошибка перевода, подумала Мэри; наверняка он хотел сказать, что скучает по жене каждый день.

— Потерять обоих родителей…

— Да, — сказал Понтер. — Конечно, Жасмель уже почти взрослая, так что…

— То есть, она может голосовать и всё такое? — спросила Мэри.

— Нет-нет-нет. Хак что-то неправильно подсчитала?

— Я совершенно уверена, что расчёты верны, — ответила Хак женским голосом.

— Жасмель слишком молода, чтобы голосовать, — сказал Понтер. — Я слишком молод, чтобы голосовать.

— И в каком же возрасте в вашем мире получают право голоса?

— Ты должен встретить по крайней мере 667-ю луну — две трети от традиционного тысячемесячного периода жизни.

Хак, по-видимому, не желая, чтобы её компетентность в области арифметике снова подвергали сомнению, быстро добавила:

— Право голоса получают в возрасте пятидесяти одного года; традиционная продолжительность жизни — семьдесят семь лет, хотя в наши дни многие живут гораздо дольше.

— Здесь, в Онтарио, люди получают право голосовать в восемнадцать, — сказала Мэри. — В смысле, лет.

— Восемнадцать! — воскликнул Понтер. — Это безумие.

— Я не знаю ни одного места, где бы этот возраст был больше двадцати одного года.

— Это многое объясняет в вашем мире, — сказал Понтер. — Мы не позволяем людям влиять на политику и принимать решения, пока они не накопят достаточно мудрости и жизненного опыта.

— Но если Жасмель не может голосовать, то чем в вашем мире взрослый отличается от подростка?

Понтер слегка двинул плечами.

— Полагаю, в моём мире эта разница не так значительна, как в вашем. Тем не менее, достигнув возраста 250 месяцев человек начинает сам нести юридическую ответственности за свои действия и находится на пороге обустройства собственного дома. — Он покачал головой. — Хотел бы я дать Жасмель и Мегамег знать, что я жив, что думаю о них. Даже если я никогда не смогу вернуться назад, я бы отдал всё, только бы передать им весточку.