Эфир пробивался через вонь Голгофы, когда солдаты начали вбивать в запястья и голени казнимых толстые восьмидюймовые гвозди. И тогда над свалкой внезапно родился и заполнил пространство дикий, звериный, могучий вой. Это кричал Варавва. Пожалуй, не от боли он кричал, крик не усилил для Петра эфирную составляющую. Он кричал от отчаяния, от горечи овеществленного в этих железных гвоздях поражения, от ненависти, потому что она тоже жила в нем, и Петр поймал еле пробившийся в мешанину запахов горький дымок пожара — так для него ощущалась ненависть.

И, прервав вой, Варавва выбросил в духоту дня злые слова:

— Зачем ты соврал мне, нацеретянин? Зачем ты подставил меня, лишенный разума? Умри же в муках, враг, я ненавижу тебя!..

И замолк, как вырубили.

И Петр понял: именно вырубили. Он поймал жесткий приказ, посланный Варавве Иешуа: отключись!

А напарник Вараввы и без того отключился. Слабее вождя оказался, а Пилат сказал: дрались они славно. Или он это об одном Варавве сказал? Забыл Петр… Вот вам, кстати, еще одна житейская аксиома: смерть, особенно ощущаемая физически, сразу проверяет характер.

Похоже, это была последняя мысль Иешуа: «отключись». Петр больше не слышал его. Иешуа отключил свою боль и затаился. Петр чувствовал фон, но еле-еле. Понимал: Иешуа увел себя за пределы сознания, оставив крохотную дырочку для обещанного приказа от Петра: умереть…

Рано было для приказа.

Мать Мария уже не плакала. Она застыла каменным изваянием, смотрела на сына, и глаза ее были пусты и сини, как небо в полдень над Галилеей. Она сейчас не жила — как и сын. Она сама себе отдала приказ. Мария из Магдалы стояла сзади, обняв мать Марию и прижав к себе: боялась, что та упадет. И ученики переживали не лучший момент в своей жизни. Петр чувствовал их всех своим проклятым несчастным носом, он знал, как называлось их состояние, классики литературы давно назвали его красивым термином — «смятение чувств», но для обоняния Петра это «смятение» казалось чрезмерным.

Никогда он так скверно себя не ощущал. Впору самому ложиться и выключаться из реальности. Но не мог, не имел права…

И взлетели в небо черные на контражуре кресты, и закрыли собой солнце, и страшно распахнули руки для смертных объятий еще живые, но уже стоящие за чертой люди.

А солдаты деловито делили одежды распятых, хотя что там были за одежды тряпки затертые. Но они будут не лишними в нищем хозяйстве римских легионеров. И жители окрестных трущоб потихоньку стали расходиться, зрелище закончилось, ничего нового не предвидится. И пришедшие с процессией из Иершалаима молча и убито потянулись назад, в город. Петр и их слышал. Они так и не поняли пока, что произошло. Они все так же, как и там, на месте судилища, у крепости, верили и не верили в случившееся, они еще цепко помнили все слова, говоренные Машиахом, но не могли вспомнить среди них слов: «Я умру…»

Иешуа висел на кресте, будто не гвозди, а только мускульная сила держала его. Прямые руки с шарами бицепсов, выпуклая безволосая грудь, вздувшиеся трапециевидные мышцы, напрягшиеся, широчайшие… Кровь медленно струилась по лицу: крючья терновника мертво впились в кожу…

Один из солдат вдруг уставился на Иешуа, медленно пошел к нему, не понимая чего-то. Петр попытался поймать мысль, но не смог, месиво там какое-то было, ничего толком не сформулировано, пещерный уровень. Но ведь что-то насторожило его в неестественно застывшей фигуре распятого Царя Иудейского, что-то он заподозрил. Он встал внизу, задрал голову. Держал копье на изготовку. И остальные солдаты вдруг заинтересовались поведением товарища, отвлеклись от дележки тряпок, посмотрели на него.

И вот тогда Петр приказал ученику:

«Умри!»

И из Иешуа в то же мгновение словно некий стержень выдернули: он резко обмяк, провис на сразу расслабившихся руках, уронил голову на правое плечо.

Солдат опустил копье, обернулся и равнодушно крикнул на арамейском товарищам:

— Мертв!

Из местных оказался.

— Пошли обратно. Дело сделано, — позвал его кто-то. Видимо — старший. Говорил на латыни.

— А ноги перебить? — уже на скверной латыни спросил солдат.

— Зачем? Этот, в середине, помер. А эти пусть повисят, помучаются. Завтра пошлем кого-нибудь — перебьет. Или местные опередят. Пошли, говорю…

И они тоже ушли.

И вдруг Петр почувствовал крик, пришедший издалека, ворвавшийся в его мозг и больно ожегший, так больно, что запахи пропали, а желание лечь и отключиться стало безразмерным. Но боль исчезла так же внезапно, как появилась, и крик угас, замер на полузвуке. И Петр почувствовал себя пустым и гулким, как пустая и гулкая цистерна для воды, вырубленная в горе.

Он повернулся к ученикам и тихо сказал:

— Все — в дом камнереза. Бегом! Там несчастье…

— Что? — выдохнул Андрей.

— Иуда покончил с собой, — ответил Петр.

Время на дворе было — три часа одна минута пополудни. Третья молитва началась.

А Иосиф из Аримафеи между тем, богатый человек и член Синедриона, не вошедший в число избранных Кайафой для суда над Царем Иудейским, поскольку не числился в близких первосвященнику людях, в эту самую минуту получил от прокуратора Иудеи и Самарии устное позволение похоронить назаретянина до наступления шабата, для чего попросить солдат умертвить его.