— Давненько читал.

— И я, помню, летом, в Лианозово. Сижу у окна, перед глазами барак, а я читаю про Пале-Рояль.

— А сейчас перед глазами Пале-Рояль, так выпьем за Лианозово, за юность, за барак, в конце концов… По-клошарски…

— По-клошарски…

— Все.

— У меня еще одна фляжка. В другом кармане плаща.

— Где же наши мушкетеры? Позавидовали бы нам сейчас.

— По кальве?

— По кальве.

— Ты, Генрих, прости, но теперь ты стал похож на Портоса.

— А ты всегда был похож на Атоса.

— Прежде ты походил на д’Артаньяна.

— А Холин? Тот все-таки был похож на Мушкетона.

— Выпьем?

— Выпьем… Где же наш квартал?

— Сейчас, за этим кафе. Нет, не то. Мы совсем не туда забрели.

— А где мы сейчас?

— Мы в старом еврейском квартале Марэ. Смотри, какие толстые стены, узкие окна-бойницы, башенка на углу.

— Смотри, а это барак! Оскар, это же барак.

— Длинный, желтый, что-то не помню здесь такого.

— Но это же твой лианозовский барак! В котором ты жил! Тридцать лет назад! Вот и дверь, квартира #2, сейчас войдем, а нам навстречу — Оскар и Генрих, только юные, тощие, с удивленными глазами. Вот и повстречались, голубчики.

— Зачем встречаться со своей молодостью? Они под Москвой, а мы в Париже. У них еще все впереди: и свет, и надежды, и целый мир. Зачем нам рассказывать им, как все будет на самом деле? Лучше выпьем.

— По кальве?

— По кальве.

— А как же наш барак?

— Барак — это обманка. Вспомнил, я его сам написал на щите на заборе для парижан. Да они не понимают. Видят длинный дом, а что это — не догадываются. Скорее всего, пакгауз, ангар, думают.

— Пусть так думают, для них лучше.

— Выйдем на набережную к букинистам, Сеной подышим.

Не с той стороны

Все это довольно странно и необъяснимо, но так уж случилось, что не с той стороны.

Сел я на электричку, кажется, в Барвихе, подошла — и сел, не раздумывая, лицом по ходу поезда, со стороны платформы. И напрасно, оказалось.

Мелькают с моей стороны березовые рощи, внизу — шоссе. Черный снег на откосах, а вот и двенадцатиэтажные бараки. «Вороны каркают хрипло, как пропойцы, а пропойцы, растопырив руки, шлепают по лужам, как вороны», — думаю я, скользя краем глаза по наскучившему пейзажу Подмосковья.

И тут я посмотрел в стекло напротив и чуть было не свалился со скамейки. Там за окном проносилось, теснилось — узкие серые средневековые здания, такие характерные, с горшками-трубами на высоких черепичных кровлях. А вдали высилась она! Нет, не Останкинская, Эйфелева башня.

Быть того не может! Рядом, у плеча — куцее Кунцево, а напротив — щеголеватый Париж!

В вагоне почти никого. Тетка в сером платке, укутанная, как в мороз, дремлет в конце вагона по моему ряду. Так что все вроде нормально, Москва. Но через проход — на фоне парижских зданий мужчина в синей канадской куртке читает газету. И главное, далеко, не разглядишь заголовки, может быть, «Фигаро». На остановке вошли два араба и одеты легко. Один в берете. Ну конечно Париж!

Вот так я и ехал до самого вокзала. Рядом со мной разворачивались неприглядные мартовские задворки. Грузовики плыли по шоссе, брызгая снегом, грязью и водой. А там — на той стороне — плыли верхушки зеленых деревьев в сумерках, я догадался, знаменитые парижские бульвары, свечи каштанов, и бежали огни, огни…

Стоп. Я сошел и влился в толпу на Белорусском вокзале.

Теперь я думаю, не с той стороны я сошел. С другой стороны я бы точно вышел на Гар дю Нор.

БАБЬЕ ЛЕТО И НЕСКОЛЬКО МУЖЧИН

Часть I

ОТ АВТОРА

Бабье лето засиделось у нас в гостях. Окно мое вечно распахнуто, и с рассвета ко мне заглядывают косо освещенные деревья. Но и холодком тянет тоже. Свежее синее небо обещает безоблачный день, боюсь, не сдержит своего обещания. И почему, вас спрошу, литература отвернулась от жизни и природы и занялась сама собой? А как замечательно было читателю Ивана Тургенева читать про осень, а на дворе весна, и солнце — другое солнце, и мокрядь, но другая мокрота — и кашель, и капель!.. Почему мы оставили эту привилегию описывать что-либо соцреалистам? Ведь их, скорее всего, и перечитывать не будут. Или какой-нибудь модернист возьмет и переделает все по-своему. И осень у него будет похожа на весну, весна — на осень, а герой и вовсе ни на что не похож, так, загогулина. По совести говоря, у самого руки чешутся. Нет, пока просто и честно опишу все, что стоит перед глазами: хотя, трогая струны души читателя, как писали в девятнадцатом, можно скорей оживить эти строки и приблизить их к жизни. А если не трогать эти струны?

1

В парке на березах появились, высветлились первые желтые косы. Мощно кипами с краю коричневеют клены. Эти — розовые, а вот, хоть и солнце на него не попадает, висит среди веток весь лимонный на просвет кленовый лист.

Липы желтеют не спеша, выборочно, с достоинством, благородные дворянские деревья.

Но вот полетела с высоты лиственная мелочь, какие-то эфемерные погоны, медали, смахнешь с куртки — просто сор. Постой, подыши осенью.

2