– Но мы же….

– Мы именно изменяем, именно… – пробормотала она и, не закончив фразы, тихонько засопела.

Я осторожно повернулся на спину, оглядывая тонкую полуобнаженную фигурку. Снова улыбнулся тихонько. Усталость взяла верх – я больше не помнил ничего, последовавшего за этой улыбкой, провалился в небытие, из которого меня вывел запах нарезанного ананаса.

Я осторожно поднялся, Милена тоже проснулась – японский будильник пробуждал безболезненно, беззвучно, но и безотказно. Если только не заложен нос. Она принюхалась, открыла глаза, недовольно взглянула на меня, на время.

– Боже, какая ранища. А чем это пахнет, ты успел приготовить завтрак в постель? Или это твоя горничная постаралась? – она нарочито произнесла «горничная» через «ша».

– Это будильник. Чтоб мозги прочищались запахом, а не диким звоном.

– О, господи! – неожиданно воскликнула Милена. – Я сон видела. Совсем забыла сказать. Плохой сон.

Я одевался, торопливо застегивал рубашку, бреясь по дороге в ванную.

– Мне последнее время тоже дурные сны снятся.

– А мне нет. Это первый с тех пор, как мы…. Словом, нехороший сон. Раз приснился, значит, есть к чему.

– Мила, ложись и досыпай, чего тебе ершиться. Может следующий будет куда симпатичнее.

– Ты со своим говором нарочно, да.

– Ты просто забыла уже, как я говорю.

– Нет, – она резко села в постели, упавший на колена пододеяльник обнажил маленькие груди. – Ничего я не забыла. Мне ты приснился. До этого никогда не снился, слышишь, никогда.

– Ты мне говорила…

– Мало что говорила. Я не сплю, включи кондишн и выветри этот ананас, дышать нечем. Ты мне приснился, совсем один. В каких-то горах, в комбинезоне, с автоматом. И совсем один. Только горы, какая-то река, пустая дорога из конца в конец – и ты. Все, больше никого не было. Это ужасно, я хотела проснуться, но не могла, я чувствовала, что нужна тебе, но была бессильна сделать хоть что-то. Я… была нужна тебе, а ты был совсем один.

Она молчала, молчал и я, не зная, чем ответить. Потом, не видя моей реакции, Милена продолжила совсем иным голосом:

– Ты думаешь, это просто так? Думаешь, я, еще до того как придти к тебе, обнюхалась вчера. Или чушь несу, потому что не проснулась?

– Последнее вернее. Мила, успокойся и ложись. Ничего со мной не случится. Я в Кремль и сразу обратно. Вечером буду.

Она помолчала.

– Вечером меня не будет. Я ведь тоже работаю.

Я сперва не понял, о чем она. Потом догадался. Сел рядом, выключив медленно жужжавшую бритву, в которой начал садиться аккумулятор.

– Моя жизнь – работа. Моя роль – работа. Я вся сама по себе работа. И я сама это выбрала, это мой крест, и не надо меня за это жалеть или проклинать, – зло говорила Милена, не повышая голоса. Но от этого ее полушепота меня пробрала дрожь.

– Куда ты сегодня? – тихо спросил я.

– В храм Ктулху. Буду проводить церемонию освящения на пару с попиком-расстригой. Он оформился священником при этом храме. Я… не знаю, вроде как тоже жрица…. Как будто из другой жизни….

– Наверное, действительно из другой. Мила, может, ты не будешь…

– Может, ты не будешь? – вопросом на вопрос ответила она.

– Прости.

– Нет, это ты меня прости, – немедленно ответила она. – Это сон. Это все дурной сон. Просто… знаешь, я очень беспокоюсь за тебя. Я… даже не знаю, как сказать, я… – и, не договорив, закончила совсем по-другому: – Уходи. Пожалуйста, не мучь, уходи. Только… будь осторожен.

Она зарылась в подушки, закрылась ими, прикрыв свое худенькое тело. Оставляя меня наедине с завязыванием галстука. Я медленно вышел из спальни. Вспомнил, что так и не почистил зубы, вот парадокс, совсем забыл, вернулся в ванную. Когда шнуровал ботинки, услышал шорох, донесшийся из спальни.

Милена вышла, закутавшись в пододеяльник с головой. Посмотрела на меня заспанными глазами. И произнесла едва слышно:

– Хочешь, я сама повинюсь перед Валькой?

– Ты о чем?

– О вчерашнем.

– Но ведь вчера не было того, за что ты могла бы повиниться.

– Ты тоже так думаешь? – я не ответил. Она кивнула: – Хорошо, я ничего ей не скажу. Или скажешь ты. Она ведь не поймет.

Помолчав недолго, и снова не дождавшись ответа, она пожелала мне удачи, и вернулась в спальню. Я вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

30.

Голова кружилась. Мысли путались. Образы прошлого и настоящего менялись перед глазами, подобно огням пролетавших фонарей.

Стас сбился, смешался. Казалось, он все еще находится там, в КПЗ, и в то же время, едет – куда? – ах, да, домой, наконец, домой. Как странно, как же всё странно. Точно дурной сон, начавшийся с нападения неизвестных на отделение и все продолжавшийся. Или томительное многосуточное ожидание в камере перед этим было всего лишь сном, из которого его вывел бой в РОВД и прибывший Тихоновецкий? Или сон сменился другим сном, когда он, на краткое время проснувшись, перевернулся на другой бок? Или во время сна он заснул еще раз?