К тому же актеры будто пьянеют, когда спектакль окончен, всеми силами стремятся продлить игру, перенести эйфорию со сцены в ресторан, чтобы божественный экстаз сменился головокружением от шампанского, чтобы выброс адреналина привел к полному самозабвению. Каждый спектакль – потлач [10] , безудержное расточительство. А дальше начинается чистейшее безумие. Мы впадаем в транс и не выйдем, не выйдем, не выйдем из него никогда. Конечно, на сцене транс глубже, чем за ужином, но мы стараемся вопреки всему. Мы вошли в Роль, слились с Персонажем, мы не слушаем Марселя Мосса [11] и Жоржа Батайя [12] , нам нет дела до напрасной растраты энергии. Мы подчиняемся глубинному прерывистому пульсу действа. В театре наша восприимчивость катастрофически обострилась, так что в ресторане приходится расплачиваться по счету за все и сполна.

Когда принесли сладкое, виолончелист отправился пописать, а потом сообщил сенсационную новость:

– Угадайте: кто сидит за столиком, там, в глубине? Посмотрите сами, такое нельзя пропустить!

Один за другим все с беззаботным видом потянулись в туалет, так, будто невзначай. Возвращались разгоряченные, взволнованные, с вытаращенными глазами – звезды всегда так действуют на людей.

– Это Одетт, я ее сразу узнал!

И давай сплетничать о ней, ее имидже, мнимой биографии и прочем. Вскоре разговор перешел на другое – свет звезды с аккордеоном не мог их ослепить – так, внезапная вспышка, невольная дрожь, два-три замечания, по большей части иронических, и все, смена темы. Еще вчера постановщик поступил бы точно так же: пописал бы, поглазел (если б узнал в лицо), ненадолго оживился (или остался бы равнодушным), поахал, и баста! Однако в тот вечер встроенный в душу радиоприемник уловил новую частоту волн, телескоп был направлен на неведомую туманность, поэтому сияние чуждой звезды проникло в сердце, короче, при входе в ресторан она звезданула ему по башке, черт возьми! Искры полетели из глаз, вот тебе и бесчисленные случайности, что сблизили их с Одетт! Его вселенная едва не обрушилась, и теперь постановщик лихорадочно восстанавливал собственные координаты, пространственно-временной континуум, силы притяжения-тяготения. Шла труднейшая внутренняя работа. Он один не пошел в туалет, он один понимал: приближаться к звезде опасно, можно потерять управление, не время заговаривать с ней, и вообще, что я ей скажу?

Постановщик мужественно терпел, сидя над тарелкой со сладким сливочным сыром. Чтобы поддержать компанию, шутил, пил вино, болтал о том о сем. Но часть его существа отклонилась от курса, устремившись к небесному светилу, красному гиганту, столкновения с которым ему не удалось избежать.

До той роковой ночи, то есть до марта 2002 года, постановщик не купил ни единого из множества дисков Одетт. Ни разу не побывал на ее концерте. Если он все-таки слышал ее, то лишь потому, что невозможно совсем не знать королеву аккордеонистов, национальное достояние Франции. Постановщик считал ее обветшалым достоянием, has been [13] знаменитостью, воплощением дурного вкуса, эрзацем народного творчества. Когда ее передавали по радио или по телевидению, он немедленно переключал на другую программу. Машинально переворачивал страницу, если в газете или журнале попадалась статья о ней, что, честно говоря, случалось редко, коль скоро Одетт – попса, Одетт – любимица простого люда, people, не слишком ему докучала: в его ежедневном «Monde», а также в «Lib'eration», «Arte», «Mezzo», «France-Culture», «France-Musique» почти не писали о ней.

Как он относился к аккордеону? Ничуть не лучше. Постановщик был равнодушен к народным танцам и делал исключение только для paso doble [14] , знакомого по воспоминаниям детства: Ним, Арль, корриды, праздники, гулянья. А как же танго, фанданго и прочие ча-ча-ча? Никаких эмоций. Неужели и вальс не любил? Дело в том, что наш постановщик страдал от головокружений, повернется трижды вокруг своей оси и сразу падает, бедняга, – ни тебе красотку к сердцу прижать, ни вскружить ей голову – что поделаешь!

Так что никаких врожденных склонностей к вальсам, аккордеону и Одетт у него не было. Он принадлежал к другому поколению: его учили чтить демонстрации протеста, взрывы, рок, длинноволосых бунтарей.

Впрочем, однажды в начале восьмидесятых ему поневоле пришлось слушать аккордеон, он тогда работал в студии при музыкальном театре на юге Франции. Несколько выдающихся современных музыкантов увлеклись педагогической практикой и создали нечто среднее между высоким искусством и провинциальной самодеятельностью. Неподалеку от Авиньона они творили в театре под самой крышей, а в это время внизу, в зале на тысячу мест, огромный коллектив из шестидесяти юных и престарелых аккордеонистов с прискорбным усердием и торжественностью наяривал неудобоваримые переложения из Бетховена, Сен-Санса и Гершвина… С пафосом, оглушительно, напыщенно, фальшиво, безо всякого уважения к чувствам истинных ценителей музыки. Мужчины – в галстуках-бабочках, лоснящихся от благопристойности, женщины – в плиссированных юбках со свинцовыми грузиками, зашитыми в подол, все с одинаковыми тупыми самодовольными улыбками. Так вот для всех этих поклонников Вершурена [15] и «Aimable» [16] Одетт была святыней, божеством, лучшей из лучших.

От их пошлости и безвкусицы хотелось плакать.

Внизу трудолюбивый рой усердных аккордеонистов, перебирая пальцами, лепил восковой улей, а наверху он с тремя раскрасневшимися певицами репетировал безумные «Речитативы» Жоржа Апергиса [17] . Разительный контраст.

Чтобы преодолеть отвращение к аккордеону, постановщику понадобилось прослушать много экспериментальной музыки и джаза. Особенно ему помогли музыканты: Паскаль Конте, Жан-Луи Матинье, Серж Дютриё. У них аккордеон звучал необычно, они блестяще исполняли произведения Реботье [18] , Друэ [19] , Роя [20] , Нордхейма [21] , Апергиса, Марэ [22] и почтенного, всеми любимого Россини (последнего особенно вкусно, сочно, великолепно). И, само собой, постановщик благодарил за удовольствие не столько инструмент, сколько игравших на нем виртуозов.

Итак, весной 2002 года в Лионе дьявол подсунул продюсера со звездой нашему бедному постановщику, хотя тот ненавидел попсу и вульгарность, не терпел Одетт, с трудом примирился с аккордеоном, зато со страстью служил интеллектуальному новаторству.

Пришлось свернуть с пути истинного.

Правда, позднее, рассказывая эту историю, постановщик, наоборот, сравнивал себя с Полем Клоделем в соборе Парижской Богоматери [23] , с апостолом Павлом на пути в Дамаск, с Ньютоном под яблоней…

Само собой, он преувеличивал, но в ту ночь с ним действительно произошло нечто необычное и значительное, так что постановщик подчинился неведомой силе, не мудрствуя лукаво. Да, он поступил опрометчиво, однако спонтанность решений в данном случае – скорее достоинство. Не раз его внезапно увлекали за собой несколько отдельных ритмичных па, щемящий обрывок мелодии, зовущий жест. А стоило ему задуматься, он никогда не сдвинулся бы с места, постановщик – тормоз, труппа права.

Другое дело, что, импровизируя, никогда не знаешь, к чему придешь.