– Я тоже люблю придумывать. Мне просто нравится. Мне даже все равно, заметят они или нет – разницу между пирогом с телятиной и почками – классическим английским рецептом, или с ягненком и провансальскими травами.

– То, что Вы говорите сейчас – мрак. Я только в искусстве разбираюсь, в кино, в живописи, во всем визуальном, это попроще.

Она засмеялась; хороший был смех, негромкий, не звенящий, а будто полный цветов луг затрепетал под ветром, заменял цвет, бабочки и шмели взлетели на мгновение.

– Фотографируете?

– Рисую.

– О, это гораздо лучше. Даже если только фэнтези или мангу.

– Почему?

– Ручная работа. Я люблю людей, которые снисходят до работы руками – означает, что и головой всё в порядке. Как у детей – всё развитие через пальчики…

– Ну, тогда еще похвастаюсь: я делаю розарий.

– Что, прямо в земле ковыряетесь? Или у вас куча слуг, как в Древнем Риме, и Вы просто накидали план и командуете?

– Все сам. Как русалочка. Сажу пурпуровую клумбу. Повторяю латинские глаголы и ковыряюсь в земле.

– Что же заставляет Вас это делать? Ваш настоятель? Вместо мытья полов? Это такое испытание? Такой обет? Посадить розовый сад для Иисуса? Чтобы попасть на бал?

Тео посмотрел на нее прямо, как на солнце – он понял ее уловку – она пытается понять, что же их держит в Братстве; сможет ли она соперничать с этим.

– Но ты узнал, как обо всем забыть: перед тобою чаши совершенство, ее наполненность цветеньем роз: вся исходящая существованьем, себя нам не даря, но к нам склоняясь, она живет, чтоб нам принадлежать. Безмолвье бытия, всерастворенье, пространство взять в долг – не то, другое, – пространство, что вещам совсем не нужно, – почти что неочерченность, безбрежность, и всё – внутри, всё – редкостная нежность и самоосвещенность до краев: подобное – где можно повстречать? Какое чувство возникает там, где лепестки касаются друг друга? Взгляни: один, как веко, приоткрыт, а дальше, глубже снова дремлют веки, они смежились и десятикратно, как будто чье-то виденье затмили. Но вот сквозь этих лепестков завесу проходит свет, притекший прямо с неба, – у Тео перехватило горло, это было его любимое место в Рильке. – Они фильтруют каплю мглы небесной, что жарко обжигает гроздь тычинок, рождая в них желание подняться. И в розах есть движенье – погляди: в их жестах – малый угол отклоненья, он был бы незаметен, но лучистость расходится венцом по всей вселенной, – «уфф» и Тео допил кофе залпом, руки его дрожали от волнения и восторга, он думал, что уже забыл это стихотворение, а оно так внезапно всплыло, вспыхнуло, не подвело. – Я люблю розы и рисовать – чудо зарождения линий. Изерли любит готовить – чудо вкуса. Каждый день мы все ближе к совершенству. Скоро у нас отрастут крылья, и мы улетим, правда, Изерли? Как Ремедиос в «Сто лет одиночества», вознесемся со всем нашим бельем…

– Наверное, – сказал, наконец, что-то Изерли, тоже допил, уронил стаканчик в урну, не поднял глаз. – Нам пора. Семь часов скоро…

– Топка паровозная, – кивнул Тео. – Спасибо за кофе.

– Пожалуйста, – ответила Изобель, – было приятно познакомиться, Тео, мальчик с крыльями, – и было непонятно, злится она или смеется, глаза ее блестели, как у кошки в темноте – золото и черные агаты. А Изерли «до свидания» не сказала; просто помахала рукой и пошла; такая красивая, как голос Сесилии Бартоли; Изерли посмотрел ей вслед, и лицо его было такое отчаянное, будто он играет Шекспира, трагедию; все, занавес упал, антракт, можно пойти в гримерку, отдохнуть, попить чаю или даже выпить, виски, а он никак еще в себя прийти не может; как Орсон Уэллс, не может остановиться; Тео схватил все его сумки и потащил отсюда; ему было бесконечно жаль Изерли. В машине они молчали, Изерли включил радио; играло что-то замечательное – Travis, «One Night». Губы Изерли были бесцветными, будто он замерзал; Тео так хотелось сказать ему, что он никому ничего не скажет – не пафосно так, а по-настоящему, как в фильмах про войну; но Изерли молчал, наверное, перебирает свои чувства, как диски с музыкой – выбирает, что поставить – «Маленькую ночную серенаду» Моцарта или «Karma Killer» Робби Уильямса, взвешивает, как крупу разноцветную, в мешки на зиму – гречку, манку – жемчуг и песок. Тео закурил, опустил стекло; и так ничего и не сказал Изерли; задремал; день был пасмурный, но как-то необыкновенно – не слякотный, хмурый, а будто серебряный день; и иногда сквозь серый шелк туч прорывался свет; будто лезвие ножниц, будто тучи и вправду шелковые, и шелк этот отмеряют в магазине на платье. Тео думал о том, что отречение от своих чувств – это тоже предательство; она нравится Изерли; но он не знает, что такое любовь, и поэтому не берет, не ест, как незнакомую пищу; а узнают ли они с Дэмьеном свою любовь? Наверное, нет. Их сердца не изранены; они в крепости, в домике с самого детства; в башне из слоновой кости; в Темной Башне; влюблены в себя, как Нарцисс.

Они приехали, выгрузили все на стол, стали все пробовать, сварили кофе, покурили, посмеялись, будто и не было ничего, ничего сбывшегося, потом Изерли пошел готовить завтрак; «сосиски и пюре, говоришь» «ну ладно, салатик еще прибавь какой-нибудь, и компотик»; а Тео – к себе в комнату – он хотел в душ, проснуться окончательно, к тому же Изерли сказал, что подобрал ему парфюмерию и гели для душа; подарок; щекотка в горле; и заодно легкий ужас – а вдруг не угадал; и решил взять сразу вещи, чтобы переодеться – что-то уютное, простое, не пижаму, но что-то в стиле; рубашку хлопковую и футболку приталенную, с пинаповским доктором Хаусом сверху; на дверь его комнаты уже опирался Ричи; белая в тонкую синюю полоску рубашка, черный жилет, темно-синие, на бедрах джинсы, синие кеды, рукава подкатаны, роскошные часы; не верилось, что этот парень под одеждой такой откровенно сексуальный; «не пойду на улицу, там все мужчины голые» «они же в одежде» «ну так под одеждой-то голые» вспомнил Тео викторианскую шутку; что же написано у него на предплечье латынью; что-то из Библии или «идущий на смерть приветствует тебя»… От него, как всегда, пахло лавандой. Руки стерилизовал, прежде чем резать меня, все по правилам, как завещал Джозеф Листер, вздохнул Тео про себя. В уголке губ незажженная сигарета, белая, «Кент».

– Привет, Адорно. Как капуста? Разобрался?

– Ну, ты же знаешь, я не огородник, я садовник.

– Ты мне мозг не парь, говори всё, что было.

– Список покупок огласить?

– И это можно…

Тео стал шевелить сосредоточенно губами, морщить брови, почесывать нос, раскачиваться с носка на пятку и обратно, как маленький ребенок, вспоминающий стишок на утреннике, вспоминая, что они купили.

– Ммм… Куриное филе, рыбу какую-то, абрикосы… я купил пакет слив и сожрал, – Ричи стоял и смотрел на него невозмутимо, руки в карманах, сигарета эта в уголке губ, просто Филип Марлоу, на сливах усмехнулся.

– В туалет торопишься?

– Нет. Я железный человек.

– Ну, что дальше?

– Лук шалот, перец, чили, не перец, а бритвочки на вкус, креветки, огромные такие… Ричи, ты что, издеваешься? Мы просто шли по рядам и покупали всякую классную хрень. Потом пили кофе, ореховый латте, и съели по булочке. Это преступление?

– Ореховый латте? Миндальный или с грецкими оре хами?

– Очень смешно. Тебе не с кем поиграть в гестапо? Дай пройду, я хочу в душ, мне нужна одежда, – Тео попытался оттолкнуть Ричи и зайти в комнату, как вдруг получил такой удар в солнечное сплетение, что потерял на несколько секунд сознание и упал на каменный пол; он даже не заметил, как Ричи двинулся для удара, не смог защититься, или отпрыгнуть; Ричи двигался, как вампир, как Брюс Ли; Тео не мог вдохнуть от боли; внутри будто взорвался целый квартал, мирный, полный детей и женщин, садов и качелей; ужасно. Вот теперь Тео готов заплакать. Его никогда раньше не били.

– Ты что, Визано? Мы же не школе Рагби… – с трудом проговорил он, все еще опираясь ладонями в холодный шероховатый пол. Перед глазами сверкало и темнело одновременно, будто пленка застряла в кинопроекторе. Руки от боли вспотели, и казалось, что пол мокрый, как после дождя. – Что ты хочешь мне сказать побоями? Я не понимаю смысла послания… Ох, это невыносимо… я будто кровью договор с дьяволом подписал, ничего не получил, но уже натерпелся…

И сейчас Ричи скажет что-нибудь типа «самое ужасное, что можно вынести всё», из репертуара артхаузного кино, но Визано просто плюнул на него, вот прямо плюнул.