– Что ты чувствуешь, Изерли? Он отдал тебе пол своей жизни – Визановской, полной бриллиантового блеска и хромированной стали – Визано… что ты чувствуешь, Изерли? – Йорик держал Изерли так крепко, будто они на карусели, и не пристегнулись.

Изерли слушал жизнь внутри себя, будто сидел ночью на кухне и собирался писать стихи, стучал ручкой паркеровской по зубам, блокнот красивый, молескин наготове; и вдруг услышал – улыбнулся так нежно, откровенно, беззащитно – будто сам забыл про свой день рождения, пришел домой с работы – и тут весь дом в цветах, шарах, и торт с бенгальским огнем, и друзья; слезы заблестели у него на глазах, сентиментальные, фиалковые; он встал на коленях и поцеловал Йорика в лоб; так великие короли целовали своих рыцарей на прощание.

– Чудо Господа нашего. Слышишь, Йорик?… это – чудо Господа… Я будто цветущий сад. Будто кто-то пришел и разбудил меня. И я хочу всего.

Йорик прошептал еле слышно, лицо его внезапно утратило весь цвет – алый, розовый, белый, персиковый; не лицо, а лунная ночь, негатив:

– Я знал.

– Что Он есть? – Изерли взял его за руки, холодные, будто тот заболевал. – Йорик? Ну, скажи, что ты счастлив. Не уходи на край сознания и света. Бог – это радость; я с тобой ею делюсь, как хлебом.

Йорик моргнул, будто поменял слайд, и снова стал Йориком – мальчиком в красном пальто, красивым, как корзина летних ягод; раздраженным, смешливым.

– О, Боже, Изерли, ты на полу, в пижаме! Меня все убьют… Визано из меня вытащит полжизни и доживет счастливо до пенсии.

Изерли засмеялся, обнял его.

– Йорик? Мир?

Но Йорик еще выворачивался, кусал губы, молчал; со стороны бы казалось, будто он прячет что-то в руках, в кармане пиджака, не дает Изерли отобрать; Изерли не отпускал, держал его голову, руки, гладил по волосам, пока Йорик не кивнул.

– А теперь пойдем ко мне; будем лежать на диване, потому что все остальное уже занято, и шепотом говорить о тебе… мое дело уже точно сдано в архив; хочу такие шнурки коричневые, шелковые на папке; и старым шрифтом печатной машинки «Изерли Флери. Спасен. Списан»…

– Блин. Чувство юмора у тебя точно Визановское теперь: апокалиптическое.

В палате было тепло; от батареи центрального отопления, от дыхания спящих; на диване лежали две подушки – белая и черная; и три пледа – черно-белых, дизайнерских: в клетку, в полоску и в горошек; смешные, изысканные, нежные, будто из пуха; «это чьи?» спросил Йорик; говорили они радикальным шепотом; разбудить ван Хельсинга и Визано – как выпустить разом всю эктоплазму, пойманную Охотниками за привидениями; «Ричи; у него тетя – дизайнер интерьеров; постоянно ему дарит всякие штуки: лампы из автомобильных деталей, стеклянные стулья, пледы и подушки вот…» «на фига ему пледы из кашемира, он же спит при открытом окне даже в метель, и под самым простым одеялом, как в Гордонстоуне; паблик скул для английских принцев; в его комнате на полу постоянно замерзшие дождевые лужи» «откуда ты знаешь?» «Роб рассказывал; они же дружат, в общем-то; на лошадях по утрам ездят; боксируют»; мальчишки долго устраивались, пыхтели; «у тебя ноги холодные» ворчал Йорик «ну так я замерз, там, на полу, пока ты ломался, не признавал Господа» «у меня фляга с коньяком есть, будешь?» «а то! он еще молчал»; коньяк распили, передавая друг другу под пледами.

– Ты понимаешь, между чем и чем я выбираю?

– Между славой и богатством и честью и долгом? хороший коньяк, бархатный такой… с карамелью и корицей?

– Ох, не все так по-римски… между одной жизнью и вечностью.

– Ну, Битлз – это вечность… а большую часть Пап никто не знает, только историки; ночью имена повторяют, в хронологическом порядке, чтобы заснуть, вместо овечек…

– Изерли… в тебе явно проступает что-то Визановское… ну-ка повернись… профилем… точно… даже нос заострился…

– Йорик, если бы ты хотел выбирать, ты бы уже выбрал… это не галстук и не йогурт. Ты уже выбрал, я прав? Так спи, милый принц, спокойно.

– Но ведь так принято?

– Как?

– Поговорить с кем-нибудь… порефлексировать… тем более, ты тоже…

– Провинившийся?

– Решившийся.

– Не нужно это никому, разговоры, рассуждения. Нужно только сказать Богу.

– Я сказал… аргументировал… все коленки протер.

– И что Он?

– Сказал «Да»… Когда Визано спас тебя… мы все услышали Бога… будто проснулись – как ты сказал про себя – да, правильно – мы все проснулись. Будто ты был запланирован; будто ты был детонатором…

– Так и есть. Это всё золотая цепь.

– Почему ты смеешься? Пафосные вещи говорим…

– Думаю о своем послушнике, о Тео. Я не представляю его разговаривающим с Богом.

– Ну… Он разговаривал с розами. Рассказал, что видел свой сад: каким он будет много лет спустя после его смерти… Звучало очень красиво.

– Я злой…

– Дааа, ты стал злой. Это непривычно, но привлекательно.

– Я не верю в Тео.

– Ты его наставник, скажи ему честно.

– Какой из меня наставник. Он так хотел к тебе или к Грину. Чему я могу научить? Готовить…

– Прощать, любить, терпеть, помогать. Сам Бог спас тебя – это урок для всех нас. У Визано оказалась не душа, а сокровище, Янтарная комната – после этого я спокойно представляю Тео с тонзурой. Как у Кристиана Слейтера в «Имени розы»…

– Сейчас не стригут.

– Жаль.

– Нет, не жаль.

– Эй, полегче. Ты уже напился. Ты меня ногой пнул почти туда.

– Мне всё прощается. Я тяжело болен. У меня пневмония, ты вообще в курсе?

– Тсс… ван Хельсинг шевельнулся, – и два его сына срочно притворились спящими. Ван Хельсинг повернулся на другой бок, подложил ладонь под щеку, и стал совсем юным, восхитительным, как аромат апельсинов. – Изерли?