Тася, глотая слезы, как-то у него спросила:

– Ты помнишь, как играл с папой в шахматы?

– Помню, – отозвался Миша, – он средне играл, я ему иногда проигрывал, чтобы не расстраивать.

– А он тебя очень любил. Цепь подарил, столовое серебро, а мама – золотой браслет. Они хотели, чтобы мы жили хорошо, в достатке.

– Хорошие люди, – согласился Михаил, но даже не подошел к плачущей жене, не утешил ее.

Тася стала чаще задумываться о таком сложнейшем чувстве, как любовь. Не знаешь, где найдешь и где потеряешь. Вроде бы ругань между влюбленными – последнее дело, а может, и нет. Отойдут люди, освободятся от накопившихся претензий и обид и снова мирно живут. Тася удивлялась, почему всю жизнь нельзя прожить в любви и согласии. Ведь еще совсем недавно Михаил, узнав, что его встреча с Тасей переносится, хотел застрелиться. Она поверила в его любовь, безмерную, как тогда говорили – до гроба. И любовь отца с матерью казалась Тасе вечной. И тут Тася ошиблась. Не хотелось бы брать пример с Сони – бежала из дому, потом кто-то покровительствовал ей, но в конце концов устроила жизнь и ею довольна. «Все решает судьба, и она у каждого своя, – подумала Тася, – я Мишина жена и останусь ею, что бы с ним ни случилось. Страшнее того, что пережила с Мишей, уже не должно быть. А сейчас в доме Булгаковых становится веселее, почти как в те годы, когда я впервые появилась там».

Тася весьма наивно полагала, что никто в жизни не причинит ей зла, лишь потому, что она сама его никому не причиняла. Постоянно открывала дверь незнакомым больным, не спрашивая, кто идет, и у нее с шеи могли сорвать золотую цепь, подаренную отцом. Людям, прошедшим Вторую мировую войну, странно сейчас принимать слова Татьяны Николаевны, что при немцах порядок в Киеве был идеальный. Продукты были любые. И модницы одевались шикарно. У Таси не было каких-либо политических предубеждений. Турбин в «Белой гвардии» говорит Малышеву: «Я – монархист», но это не значит, что взгляды Булгакова совпадали с мыслями одного из героев повести. Михаил был суеверен, часто спрашивал, даже по незначительному поводу: «Клянешься смертью?!» Тася вздрагивала от этих слов, ей казалось, что она всегда говорила и говорит правду, кроме тех случаев, когда шло лечение. Зачем ей, даже по пустякам, обманывать любимого мужа? И требование от нее такой страшной клятвы обижало, а иногда пугало. Она думала, что какие-то люди часто подводили Мишу в жизни, поэтому он требует от всех клятвенного подтверждения своих слов. Но она здесь при чем? Неужели он в чем-то обманывал ее и теперь не верит ей сам? Наверное, все его суеверия есть не что иное, как побочные рецидивы перенесенной им страшной болезни. И у нее наблюдается смещение понятий, наверное, тоже от немыслимых переживаний. Кому-то она сказала, что мама была дамой-патронессой небольшого госпиталя, а на самом деле – города, госпиталь она только организовала, и еще Тася забыла, что любила играть в винт… Но когда забываешь о мелочах, можешь не вспомнить о главном и важном. А вот случай, позднее описанный в «Белой гвардии». Михаил рассказывал о нем Тасе, что, впрочем, делал редко, не желая то, что еще не увидело бумагу, произносить вслух. Но потрясенный увиденным, Михаил в этом случае не удержался, рассказал жене. В «Белой гвардии» этот эпизод выглядел так: «В ночь со второго на третье февраля у входа на Цепной мост через Днепр человека в разорванном и черном пальто с лицом синим и красным, в потеках крови, волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ним рядом и бил его шомполом по голове. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не вскрикивал, только ухал… «А, жидовская морда! – исступленно кричал пан куренной. – К штабелям его, на расстрел!»

В глазах Михаила было столько беды и разочарования, что, окончив чтение, он тяжело вздохнул:

– Человек ни за что убивает человека. Иногда мне кажется, что самое страшное на земле чудовище – это человек. Он может быть умным, гуманным, благородным, но если дает волю своим звериным инстинктам, то может превратиться в чудовище.

Тася поведала Михаилу, как они с матерью в Саратове спасли от погрома еврейку-гимназистку, напомнила ему суд над Бейлисом, на защиту которого, независимо от национальности, встали честные люди.

– Всех не спасешь, – вздохнул Михаил, – твердых, принципиальных людей немного. Сегодня он честный человек, а завтра – большевик! А послезавтра, если будут угрожать его жизни, станет под знамена Петлюры. На честных людях должен держаться мир, но как заметил еще Эразм Роттердамский: «Иногда побеждает не лучшая часть человечества, а большая».

Неожиданно глаза Михаила холодно заблестели, что бывало с ним в период болезни. Тася испугалась и поспешила перевести разговор на другую тему, как-то развеселить мужа, и рассказала случай о том, как она с его сестрами ходила по селам, обменивала старые вещи на крупу.

– Одна из покупательниц мне говорит: «Я о це хочу», – и показывает на золотую браслетку. Мы даже оторопели от неожиданности и не знали – смеяться или нет. Потом на обратном пути хохотали до упада, вспоминая эту женщину и ее слова: «Я о це хочу!»

– Губа не дура, – заметил Михаил, но не прекратил раздумий.

Тася, чтобы не мешать ему, тихо вышла из комнаты. Он даже не заметил этого, погруженный в свои мысли. Его должны были мобилизовать, врачом, в военное время издается приказ, и изволь ему подчиняться. В Киеве часто менялась власть, и, наверное, Михаил думал о том, как избежать очередной мобилизации, объявленной новоиспеченными руководителями Украины. Он не был монархистом, но считал, что власть для него существует одна, та, при которой он и его родители получили специальность, работу, при которой он и Тася закончили гимназии, он стал врачом; этой власти он подчинится беспрекословно. Он взял в руки газету с заметкой об организации Добровольческой армии – на последней странице газеты «Последние вести» в отделе «Хроника» 14 декабря 1918 года привели приказ генерала Деникина о подчинении ему всех войск на территории России и мобилизации всех офицеров. 15 ноября утренняя киевская газета «Последние известия» в статье «Вчерашний день» сообщала: «На улицах обращало на себя внимание необычное передвижение небольших отрядов, среди которых преобладали офицеры добровольческих частей». События развертывались с ужасающей быстротой, со сменой декораций и кровопролитием.

Татьяна Николаевна вспоминает об очередном захвате города Петлюрой, после того, как гетман бежал с немцами: «…Михаил вернулся на извозчике, сказал, что петлюровцы уже вошли в город. А ребята – Коля и Ваня – остались в гимназии. Мы все их ждали, а они к петлюровцам попали в ловушку».

Соседка Булгаковых по Андреевскому спуску рассказывает: «Часовня была против гастронома нынешнего – туда отнесли офицеров убитых… Около Андреевского спуска была небольшая церковь, там тоже масса трупов… И на улицах лежали».

19 декабря во всех церквах Киева с утра звучали колокола. Днем приехала Директория: «Винниченко, Петлюра, Швец, Андриевский… Всюду национальные флаги, всюду народ… Слышится почти исключительно украинская речь…» И потом в «Белой гвардии» Булгаков донесет до нас голоса из тех ныне далеких времен, голоса двух прапоров, за которыми шагали, «мирно давя хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть немецкое, сукно». «Я на ваший мови не розмовляю». «Тримай их! Офицеры, офицеры, офицеры… Я их бачив в погонах!»

Дочь соседа Булгаковых потом вспоминала: «Как-то у Булгаковых были гости; вдруг слышим, поют: «Боже, царя храни…» А ведь царский гимн был запрещен. Папа поднялся к ним и сказал: «Михаил, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку ставить?» И тут вылез Николка: «Мы все тут взрослые, все сами за себя отвечаем!» А вообще-то Николай был у них самый тактичный…»

Несмотря на смену властей, город не казался сильно разгромленным. И при немцах, и при белых, и при красных мусор убирался. Кто был ничем, еще не стал всем. Свалок не было. Летом работали кафе, рестораны. Особенно много появилось польских кафе. Пел Вертинский. Уводил от мирских забот.