Шрифт:
Люба рассмеялась, но подумала, что в России ее не ценят, не уважают. Булгаков не столь известен, как ее бывший муж, даже в эмиграции Василевского окружали незаурядные люди. Чтобы как-то замять этот неприятный для нее разговор, Люба стала рассказывать о выступлениях в Париже русского театра-кабаре «Летучая мышь» под руководством Балиева.
– Французы обожают юмор. Балиев пригласил нас с Ильей Марковичем на вечернее представление, усадил в ложу, на первый ряд. Запомнила его фразу, которая шла под аплодисменты, кстати, это был афоризм Наполеона: «Поскребите русского, и вы найдете татарина». В это время на сцене сидел русский парень с гармошкой. После слов Балиева он в мгновение исчезал со сцены, и на его месте возникал татарин с бубном, и начинался бешеный ритм половецких плясок из «Князя Игоря». Смех. Аплодисменты. Крики «браво».
И цыгане нравились французам. Танцы и песни: «Тут и топот иноходца, васильки-глаза твои, а домой не хотца» и «Две гитары». Даже старинная «Полечка» бисировалась. Родители: толстая купчиха – мамаша – и такой же толстый папаша, лихо танцуя, спрашивали у разодетой и полной дочери:
– Что танцуешь, Катенька?
– Польку, польку, маменька…
Зрители узнавали в них Россию, которую, чтобы не потерять окончательно, привезли с собою.
В театре «Трокадеро» выступала Анна Павлова со своим партнером Волыниным. Особенно хороша она была в «Грустном вальсе» Сибелиуса…
– А из писателей кто еще запомнился, кроме Бальмонта? Что в Париже? – спросил Михаил. Он готов был слушать о Париже бесконечно.
– Париж – колдовской город. Он ничего не делает насильно. У него умная снисходительность, и потому все получается само собой, как у людей, которые ничего не делают напоказ. Их любят, их слушаются, за ними идут. В этом разгадка того, что здесь почти сразу чувствуешь себя легко и свободно. Даже Эренбург, сухой, холодный, никого не любящий, оттаивает, когда говорит о Париже:
Иль, может, я в бреду ночном, Когда смолкает все кругом, Сквозь сон, сквозь чашу мутных лет, Сквозь ночь, которой гуще нет, Сквозь снег, сквозь смерть, сквозь эту тишь Бреду туда – все в тот Париж?Здесь Илья Григорьевич настоящий, неподдельный. Я уже говорила тебе, что французы любят и ценят юмор, сами готовы поострить. Как-то я ехала домой и по дороге у нежилого дома подхватила брошенного котенка. Завернула его в шарфик, из которого торчала только мордочка. Когда я вошла в вагон метро, сейчас же встал какой-то француз и сказал на полном серьезе:
«Поскольку, мадам, вы с ребенком, то присядьте!» Вокруг все приветливо заулыбались.
– Хорошая шутка, – согласился Михаил, – чисто французская. А как там принимали наших писателей?
– Хорошо. Мы – эмигранты – принимали своих хорошо. Для нас Павел Николаевич Милюков издавал настоящую газету «Последние новости». Однажды он пригласил Надежду Александровну Тэффи и меня с мужем в скромный ресторан, уже не помню, по какому поводу, а может быть, и без повода. Вот тогда-то за столом (мы сидели рядом) Тэффи и научила меня, как надо выступать с речью, если уж очень допекут. Надо встать, скомкать носовой платок, поднести его к глазам (подразумевается – полным слез) и сказать: «Слезы умиления мешают мне говорить. Успех обеспечен», – добавила она.
Выпив, что полагалось, поблагодарив Павла Николаевича, мы пошли с Надеждой Александровной Тэффи побродить по весеннему неповторимому Парижу.
– Ты беседовала с Тэффи?! – изумился Михаил.
– Да, как с тобою, – спокойно ответила Люба. – Мы расстались с Надеждой Александровной вечером, усталые, но довольные друг другом. Мне нравилось все в этой женщине: ее ненавязчивые остроты, отсутствие показного и наигранного, что – увы – встречается нередко у профессиональных юмористов…
– У меня тоже? – покраснел Булгаков.
– Бывает…
– Это… чтобы понравиться тебе, Люба.
– Спасибо, – продолжила разговор Любовь Евгеньевна. – Как-то Тэффи оставили ночевать у знакомых, но положили в комнату без занавесок, а постель устроили на слишком коротком диване. Когда наутро ее спросили: «Как вы спали, Надежда Александровна?» – она ответила: «Благодарю вас. Коротко и ясно»… Ну разве не прелесть? А вот заключительное четверостишие одного ее стихотворения, написанного в эмиграции: «Плачьте, люди, плачьте, не тая печали… Сизые голуби над Кремлем летали…» Думаю, что не забуду эти строчки никогда, столь сильна в них неизбывная тоска. Может, так причитали еще при царе Алексее Михайловиче…
Михаил шел молча, пораженный рассказом супруги, и думал, что ему несказанно повезло – теперь у него начнется другая жизнь, с новой, высочайшей точки культуры, до которой ему еще надо дотянуться.
– Люба, ты гений! – наконец вымолвил он.
– Я?! – неожиданно для него рассмеялась Люба. – Ты бы видел меня в кордебалете парижского мюзик-холла! Вот там я была хороша! Прошла без конкурса! Было достаточно моих внешних данных! Я играла в ревю «Пир Клеопатры». Ревю как ревю. В роли Клеопатры Мари Франс – смазливая актриса. И вот в один прекрасный день она не явилась на спектакль. Сидит в ближайшей к сцене ложе, из-за обнаженного плеча выглядывает японец в безукоризненном смокинге. К Мари подходит администратор. «Мадемуазель, – говорит он, – нарушение контракта без уважительных причин…» Мари не дала ему закончить фразу. «Принц», – сказала она, оборачиваясь через плечо к японцу. Принц спросил: «Сколько?» – и мгновенно подписал чек на двадцать тысяч франков. «Вот счастливица!» – застонали от зависти статистки. Чего погрустнел, Миша? Это тоже Париж! У меня была подруга в ревю, выступала в стиле «ню» и однажды едва не замерзла – раздевалась на сцене догола пятнадцать раз за вечер! Еле отогрели! Моя фотография в костюме из страусовых перьев, снятая у Валери (Walery Paris), была долго выставлена на Больших бульварах. Об этой фирме вспоминал Иван Сергеевич Тургенев. Мне было очень приятно, что Тургенев вспомнил эту знаменитую фирму. Я после этого с новым отношением смотрю на эту карточку. Я тебе показывала ее, но ты даже не задержал на ней взгляда.