Глаза не мигают, кроме как при внезапной опасности, – это чтото очень естественное, потому что окружающие объекты постоянно требуют внимания. Потом, когда глаза устают, встроенный механизм в теле отключает их – они могут быть открыты, но они затуманены. Но если глаза все время остаются открытыми, если рефлекторное движение моргания не работает, они становятся сухими, и ты можешь ослепнуть; поэтому есть какието железы за внешними уголками глаз – в твоем случае не задействованы, – которые действуют как увлажняющий механизм. От внешних уголков глаз постоянно текут слезы. Невежественные люди назвали их «слезами радости» или «слезами блаженства». В них нет ничего божественного. Практикуя неморгание, к этому состоянию не придешь, а только напряжешь глаза. В психбольницах есть невротики, у кого по той или иной причине не моргают глаза – у них это патологическое состояние. Но как только ты оказался в естественном состоянии, по какойто счастливой случайности или странному стечению обстоятельств, все это начинает происходить на свой особый лад.

Находится ли красота в глазах смотрящего? Находится ли она в объекте? Где она? Красота вызвана мыслью. Я не останавливаюсь, чтобы написать стихотворение о горе перед моими глазами. Что происходит: я гуляю и вдруг вижу чтото другое, потому что изменился свет. Я не имею к этому никакого отношения. Не то чтобы я вижу чтото новое или присутствует полное внимание; сам свет внезапно изменился. Нет опознавания этого как красоты. Есть ясность, которой, возможно, не было до того, как изменился свет. Тогда это сознание внезапно расширяется до размера объекта, находящегося перед телом, и легкие делают глубокий вдох. Это и есть пранаяма, а не то, что ты делаешь, сидя в углу и вдыхая через одну ноздрю, а выдыхая через другую; эта пранаяма происходит постоянно. Итак, есть осознание внезапного изменения дыхания, а затем оно переходит на чтото другое, мычание коровы или вой шакала. Оно всегда движется; оно не останавливается на чемто, что мысль определила как красивое. Нет никого, кто управлял бы.

Слушаешь ли ты когото? Нет; ты слушаешь только себя. Когда ты оставляешь слух в покое, все, что остается, это вибрация звука – слова повторяются внутри тебя, как в эхокамере. Это чувство так же функционирует и у тебя, только ты думаешь, что слова, которые ты слышишь, приходят извне. Пойми: ты никогда не можешь услышать ни единого слова от когото другого, насколько бы близкими ты ни считал ваши с этим человеком отношения; ты слышишь только свой перевод, всегда. Все слова, что ты слышишь, – это твои слова. Все, чем могли бы являться для тебя слова другого человека, – это шум, вибрация, уловленная барабанной перепонкой и переданная нервам, идущим к мозгу. Ты постоянно переводишь эти вибрации, пытаясь понять, потому что ты хочешь извлечь чтото из того, что ты слышишь. Это нормально для отношений с кемто на уровне: «Вот деньги, дайте мне килограмм моркови» – но это предел ваших отношений, вашего общения с кем бы то ни было.

Когда нет перевода, все языки звучат одинаково, независимо от того, «говорит» ли твоя определенная структура знаний на определенном языке. Единственное различие состоит в расстановке слогов и мелодии. Языки обладают разной мелодикой.

Это приобретенный вкус говорит тебе, что Девятая симфония Бетховена прекраснее визжащего кошачьего хора; и то и другое производит равно действенные ощущения. Конечно, некоторые звуки могут быть вредными для тела, и шумовые уровни, превышающие определенное количество децибелов, плохо сказываются на нервной системе и могут вызвать глухоту – я не об этом говорю. Но понимание музыки, поэзии и языка детерминировано культурой и является продуктом мысли.

Твое движение мыслей внедряется в процесс прикосновения, так же как и в работу других органов чувств. К чему бы ты ни притронулся, все это переводится как «твердое», «мягкое», «теплое», «холодное», «влажное», «сухое» и т. д.

Ты не осознаешь этого, но именно твое мышление создает твое собственное тело. Без этого мыслительного процесса не существует осознания тела – точнее говоря, тела вообще нет. Мое тело существует для других людей; для меня оно не существует; есть только отдельные точки контакта, импульсы прикосновения, которые не связаны вместе мыслью. Так что тело не отличается от объектов вокруг него; это набор ощущений, как и все остальное. Твое тело не принадлежит тебе.

Возможно, я могу тебе дать некое ощущение этого. Я сплю четыре часа ночью, не важно, во сколько я ложусь. Потом я лежу в кровати, бодрствуя, до утра. Я не знаю, что это лежит в кровати; я не знаю, лежу ли я на левом боку или на правом – часами я так лежу. Если снаружи есть какойто шум – птица или чтото еще, – он просто отдается эхом во мне. Я слушаю «туктуктук» моего сердца и не знаю, что это такое. Между двумя простынями никого нет – отсутствует форма тела. Если задать вопрос «Что там внутри?», то есть только осознание точек контакта, там, где тело соприкасается с постелью и с простынями или с самим собой, например в скрещении ног. Есть только ощущения прикосновения от этих точек контакта, а остального тела нет. Есть некая тяжесть, вероятно, сила притяжения, чтото очень неуловимое. Внутри нет ничего, что связывало бы эти вещи. Даже если глаза открыты и смотрят на все тело, все равно есть только точки контакта, и они не связаны с тем, на что я смотрю. Если я захочу попытаться связать эти точки контакта в форму моего собственного тела, у меня, вероятно, получится, но к тому времени как я это закончу, тело снова будет в той же самой ситуации различных точек контакта. Связь не может сохраняться. То же самое, когда я сижу или стою. Тела нет.

Ты можешь сказать мне, каков на вкус сок манго? Я не могу. И ты не можешь; но ты пытаешься оживить сейчас память о соке манго – ты создаешь для себя своего рода опыт того, какой он на вкус, чего я сделать не могу. Я должен ощущать его на своем языке – видеть его или чувствовать его запах недостаточно, – чтобы привести в действие это знание из прошлого и сказать: «Да, вот такой вкус у сока манго». Это не означает, что меняются личные предпочтения и «вкус». На рынке моя рука автоматически тянется к тем же самым вещам, которые мне всегда нравились. Но поскольку я не способен вызвать это мысленное переживание, не может возникнуть желание пищи, которой тут нет.

Запах играет б'oльшую роль в твоей повседневной жизни, чем вкус. Органы обоняния постоянно открыты запахам. Но если ты не вмешиваешься в обоняние, остается только раздражение носа. Не имеет значения, вдыхаешь ли ты запах коровьего навоза или дорогие французские духи, – ты потираешь нос и идешь дальше.

Моя речь возникает в ответ на вопросы, которые мне задают. Я не могу сидеть и читать лекцию относительно естественного состояния – это для меня искусственная ситуация. Нет никого, кто бы думал мысли и подготавливал ответы. Когда ты кидаешь в меня мяч, он отскакивает, и ты называешь это «ответом». Но я не даю никаких ответов: это состояние выражает само себя. Я действительно не знаю, что я говорю, и то, что я говорю, не имеет значения. Ты можешь записывать мои разговоры, но они не будут иметь смысла для меня – они будут мертвы.