Хорошо так поговорили, по-доброму, многие вопросы решили и расстались вполне друг другом довольные… правда, вот только никто и внимания не обратил – почему эта местность издревле именовалась у колдовского народа Драконьими болотами? Почему земельку сию никто своей не считал, не селился?

Обрадованные сир-тя, коих казаки с атаманской подачи нынче держали уже не за пленников и не, господи, упаси, за врагов, а за верных вассалов, жизнь свою устроили на удивление быстро: уже к вечеру на опушке леса появились первые хижины и хиленький частокол, который помогали строить свободные от несения службы ватажники, и даже молодой ученик колдуна Ясавэй, молчаливый северный воин, не сводивший глаз со статной красавицы Ватане. Она тут во всем распоряжалась, и соплеменники – два десятка дев да столько же молодых парней, подростков – подчинялись ей беспрекословно. Даже Мюсена-вождь, большую часть времени проводивший со своею несчастной возлюбленной.

– А что она все лежит? – допытывалась Устинья, помогавшая девам сир-тя плести из травы циновки. – Не радуется ничему, не ест, не пьет, песен не поет со всеми? Эй, Нойко, шаманенок, перетолмачь!

Ошивавшийся тут же Дрянная Рука – при сабле и закинутым за спину самострелом – присел рядом на корточки. В отличие от своего молчаливого напарника Ясавэя колдуненок ничем особо не помогал поселенцам, даже, скорее, мешал, отвлекая от работы разными россказнями – да не работать и явился, не столбы вкапывать, не лапник рвать, а помогать великому Енко Малныче обереги защитные ставить! Разве можно селению без оберегов? Вдруг да кто с недобрыми намерениями объявится?

– Деву эту – Хлейко ее зовут, что значит – Чистенькая – понять, дивная Ус-нэ, нетрудно, – щурясь от солнца, охотно пояснил Нойко. – Бледнокожие враги отдали ее на поругание менкву… прямо у всех на глазах и отдали, вот она и мается. Дура! Позора в том нет – не сама же!

– Правда… нет позора? – выпустив из рук плетенье, Устинья все же пересилила себя, спросила.

– Да говорю же – нет, – лениво отмахнулся мальчишка. – Эко дело, менкву страхолюдному отдали – подумаешь! Главное – не сожрал.

– А что же она тогда так?

– Так я же и говорю – дура.

Подход Дрянной Руки к подобного рода переживаниям показался Устинье несколько простоватым и даже грубым… но, с другой стороны, – и весьма обнадеживающим. Ведь ясно было, что Нойко, скажем, ее саму вовсе не считал опозоренной, выказывая всяческое почтение. А ведь колдуненок был тот еще, себе на уме, насмешник!

– Не, не дура, – откладывая плетенку в сторону, юная супруга шамана решительно поднялась на ноги. – Просто переживает очень. И своими переживаниями сама себя ест!

Оглядевшись вокруг, девушка быстро зашагала к небольшому, росшему неподалеку дубку, под сенью которого лежала в траве опозоренная Хлейко. Рядом с ней, в изголовье, с самым несчастным видом пристроился Мюсена.

– Здравы будьте оба, – подойдя, промолвила Устинья. – Мне б с девой поговорить… а ты, парень, пока прогуляйся.

Колдовскую речь супруга шамана понимала немного, в остроге еще выучила кое-что, частенько говорила с Тертяткою и куда меньше с Митаюки-нэ.

Обычно гордый и несклонный подчиняться чужому влиянию, Мюсена повиновался беспрекословно. Просто Ус-нэ того очень хотела – чтоб не мешал…

– Меня тоже изнасиловал менкв, девица, – присев рядом, в траву, Устинья приступила к беседе без всяких предисловий.

Подняв голову, Хлейко с удивлением взглянула на бледнокожую деву.

– Да-да, так и было, – подтвердила Ус-нэ. – Один человек меня тогда поддержал, удержал от смерти… а потом мужем мне стал – шаман наш, Маюни. Что скрывать, больно было, обидно, особенно когда девы глупые выпытывать начали – что, мол, да как… Стыдно было, до смерти стыдно. Не выдержала я тогда, слабость проявила – ушла, а лучше сказать – сбежала. До сих пор пережить не могу, в остроге боюсь на людях показаться…

Девушка вздохнула, задумалась. Хлейко, подтянув ноги, уселась рядом и тихо спросила:

– А зачем ты мне все это рассказываешь, белая хозяйка?

– Я тебе не хозяйка, а ты мне не служанка, – рассердилась Устинья. – Зови меня просто Ус-нэ.

– А я Хлейко.

– Знаю. И парня твоего знаю. Хороший? Любит тебя?

Хлейко прикрыла глаза:

– Любит…

– И замуж зовет?

– И замуж зовет.

– Вот видишь! Извини, что спрошу… – улыбнулась Устинья. – А сам-то он тебе как, глянется? Ведь всяко бывает – бывает, что и не глянется, а бывает, что глянется, да не сразу. Как вот у меня – Маюни.

– Мюсена хороший, добрый. – Хлейко-нэ слабенько, едва-едва, но отозвалась на улыбку. – Он умелый воин, им гордиться можно, да. Жаль, уйдет вскоре в поход с великим белым вождем… но я понимаю – надо. Оттого и слава, и почет.

– Вот и славно, что понимаешь, – тихо промолвила супруга молодого шамана. – Парню твоему тяжко будет… А в мыслях он где утешенье найдет? О тебе думать станет, коль любит. А ты тут – жди да о глупостях разных не думай… как я.

– Я вижу, ты, милая Ус-нэ, не только меня, но и себя утешаешь. – Хлейко погладила собеседницу по плечу. – Меня утешила, да. А себя?