– О, и время, и охота у тебя были, дядя, – засмеялась она. – Я хорошо помню, как там, под окнами кухни, – она показала на главный дом, – стоял большой мальчик с полными камешков карманами и часами бомбардировал ими бедную нимфу фонтана.

– Как ты помнишь то время, когда я был молод!

– Как же это было давно, дядя! Бог знает, в каком уголке истлевает теперь забытая белая роза, за которую ты тогда сражался с таким ожесточением и жаром, как будто это была сама красивая белокурая девушка, являвшаяся на обвитой жасмином галерее.

Ей доставило бы большое удовольствие увидеть, что он изменился в лице.

Но он не казался ни пристыженным, ни даже смущенным. Повернувшись лицом к пакгаузу, он рассматривал его пустую галерею, которую прежде украшал густо разросшийся жасмин, обрамляя своей зеленью прелестную фигуру девушки.

– Фата-моргана! – прошептал он, погрузившись в воспоминания. Та самая улыбка, которая лишь слегка раздвинула его губы при упоминании о карьере, теперь заиграла на них, когда он сказал, невольно покраснев: – Не только роза, но и голубой бант, унесенный ветром с белокурых волос во двор, и клочок какой-то записки – все хранится у меня в старом бумажнике. – Он говорил почти иронически, стараясь скрыть, что был растроган. – И ты еще помнишь об этом происшествии! – прибавил он, покачав головой.

Она рассмеялась:

– Что ж тут удивительного, я так испугалась тогда твоей немой ярости. Ребенок такого не забывает никогда, ведь его чувство справедливости возмущается всяким произволом.

Герберт улыбнулся:

– И с той минуты ты объявила мне войну.

– Нет, дядя, у тебя плохая память: мы и до той минуты не были друзьями.

Его лицо омрачилось, когда Маргарита говорила, и он ответил совершенно серьезно:

– Я думал, что наши счеты были окончены еще тогда, а ты все продолжаешь со мной считаться.

– Теперь, когда я изо всех сил стараюсь выказывать тебе уважение сообразно твоему сану и называю тебя дядей? – Она, улыбаясь, пожала плечами. – Тебе, кажется, не понравилось мое упоминание о белой розе, и ты прав, это было опрометчиво и бестактно. Но странно, с тех пор как я поговорила со стариком, передо мной так живо предстал тот роковой день моего детства, что я не могу отделаться от этого воспоминания. Тогда я видела в последний раз дочь живописца – она была бледна, глаза ее были заплаканы, а распущенные густые белокурые волосы струились по плечам и спине. Об этой девушке никто не упоминает, никто у нас в доме и не знает, пожалуй, что сталось с ней.

Она замолчала и сбоку вопросительно взглянула на него.

– Я тоже ничего не знаю, Маргарита, – ответил Герберт. – С того утра, как она уехала и гимназист последнего класса раздумывал в диком отчаянии, стоит ли ему продолжать жить и не лучше ли застрелиться, я ничего не слыхал о ней. Но, как и ты, я не мог ее забыть, долго не мог забыть, пока наконец не появилась настоящая, потому что она все-таки не была той, «настоящей».

Маргарита посмотрела на него с удивлением – слова его звучали так правдиво, так убежденно, что она не могла сомневаться в его искренности. Он действительно любит эту Элоизу фон Таубенек… Так папа был прав, когда уверял, что при всем своем могучем честолюбии и энергичном стремлении возвыситься Герберт избегал кривых путей.

Между тем конюх уже несколько раз выходил из конюшни, и сейчас ландрат сделал ему знак, лошадь была подведена, и он вскочил в седло.

– Ты поедешь в Принценгоф? – спросила Маргарита, положив свою руку на его, которую он протянул ей с лошади.

– В Принценгоф и дальше, – подтвердил молодой человек. – В этом направлении буря наделала много бед, как мне сказали.

С нежным пожатием выпустил он руку, которую удерживал в своей руке, и уехал.

Маргарита постояла еще некоторое время, глядя ему вслед, пока он не скрылся с глаз, выехав из ворот главного дома. Она была к нему несправедлива, а что еще хуже, так это то, что несколько раз высказывала в оскорбительных выражениях свое нелестное и, кажется, неверное мнение о нем. Это было тяжело. Ведь он действительно любил.

Непостижимо!

С задумчиво опущенной головой молодая девушка медленно шла по направлению к боковому флигелю.

Позднее двор наполнился рабочими. Уборка развалин сопровождалась страшным шумом, который выгнал Маргариту из ее милой комнаты во двор. Она уселась, как в детстве, на подоконник в общей комнате и обмакнула перо в большую фарфоровую чернильницу, виновницу стольких клякс в тетрадях и на фартуках неловкой Греты.

Она собиралась написать своему берлинскому дяде, но от напряженного ожидания чего-то страшного, мучившего ее с ночи, не могла собраться с мыслями.

«Завтра там, наверху, разразится буря, такая же ужасная, как та, от которой теперь содрогается наш старый дом», – сказал отец, показывая на верхний этаж.

Что же там должно было случиться? Между папой и родственниками царило, по-видимому, полное согласие, не было заметно ни малейшего следа какой-нибудь ссоры, но, вероятно, был все же внутренний разлад, которого не мог больше переносить глава дома Лампрехтов и во что бы то ни стало хотел положить этому конец.

Вошла тетя Софи, тщательно осмотрела накрытый к обеду стол и согнала муху с вазы, заполненной фруктами.