Прошло два дня. Ландрат все не возвращался, поэтому на лестнице и в верхнем этаже было непривычно тихо. Маргарита считала должным ходить каждое утро наверх здороваться с бабушкой. Это была тяжкая обязанность, так как старая дама не переставала досадовать и сердиться на нее.

Она, правда, не бранилась – хороший тон запрещает подобное выражение чувств, но у нее было более тонкое и верное оружие: режущие как нож взгляды и голос и острые, как булавочные уколы, слова. Этот способ выражения недовольства вдвойне возмущал внучку, и она призывала на помощь свое самообладание, чтобы переносить все спокойно и молча.

После такой, большей частью немилостивой аудиенции она спускалась вниз с чувством облегчения и заходила на минуту в галерею. В большой зале царил могильный холод; комнаты, в которых жил отец, были закрыты, все вещи, которых он касался, заперты, и ей оставалось лишь место, где она видела его в последний раз, погруженного в мирный вечный сон, будто осветивший его всегда мрачное при жизни лицо. Здесь ей казалось, что она чувствует его близость, и это было одновременно и грустно, и сладко. Внизу же старались, по-видимому, уничтожить все следы его существования.

Сегодня утром Маргарита, распахнув дверь на лестницу при выходе из галереи, столкнулась лицом к лицу с Элоизой.

Немного впереди молодой девушки поднималась, тяжело дыша, баронесса фон Таубенек; ей было так трудно идти, что она не смотрела по сторонам и не заметила вышедшую из галереи Маргариту. Дочь ее любезно поклонилась и взглянула на одетую в глубокий траур девушку с таким явным участием, что та не могла этого не заметить. Тем не менее, первой мыслью Маргариты было сделать вид, что она не видела вежливого поклона, и, не отвечая на него, скрыться опять в галерее.

Эта прославленная красавица была ей в высшей степени неприятна.

Почему – она и сама не знала. Вблизи герцогская племянница была еще красивее. Прелестная бархатная кожа и чудесный цвет молодого лица, большие голубые глаза – все это было ослепительным. Дедушка был прав, говоря, что его внучка, смуглый майский жучок, должна была совершенно потеряться рядом с ней. Элоизе шло даже флегматичное спокойствие, придававшее необыкновенное достоинство и важность ее походке.

«Неужели это зависть, Грета?» – спросила себя молодая девушка, подавив неприязнь и антипатию. Нет, это не было завистью, ведь она с таким удовольствием смотрела всегда на красивые женские лица. Видимо, ее плебейская кровь возмущалась против врагов буржуазии, и это было единственной причиной неприязни. Услышав, как бабушка наверху, выйдя навстречу гостям, многоречиво выражает свою радость и счастье по поводу их посещения, Маргарита, заткнув уши, чтобы ничего больше не слышать, быстро побежала по лестнице.

У крыльца стояли сани в форме раковины с дорогой меховой полостью; наверное, когда дамы сидели в них, красавица Элоиза с белой вуалью и развевающимися золотыми волосами была похожа на летящую по снегу сказочную фею. Боже, какой смешной должна была казаться ее собственная съежившаяся фигурка, когда она сидела в санях рядом с представительной фигурой Герберта! Какой у нее, должно быть, был жалкий вид!

Весь день Маргариту неотвязно преследовали горькие мысли и чувства, к тому же в комнатах было так мрачно. С утра, не переставая, крупными хлопьями падал снег, только изредка порыв ветра немного разгонял его сплошную массу, которая опускалась на маленький городок, закрывая, словно серебряным занавесом, перспективу его улиц и переулков. И лишь вечером, когда на столе появилась зажженная лампа, стало веселее в общей комнате и в душе Маргариты.

Тетя Софи, несмотря на плохую погоду, ушла по каким-то неотложным делам, Рейнгольд был занят у себя в кабинете – он вообще приходил, только когда его звали к столу.

Маргарита готовила все к ужину. В печке ярко горели дрова, из-под медной заслонки ложилась на пол широкая теплая полоса света; от окон, на которых не были опущены гардины, несся сладкий аромат фиалок и ландышей, выращенных в горшках тетей Софи, а снаружи, как бедные беспокойные души, беспомощно кружились в воздухе снежные хлопья и безвозвратно исчезали, прикоснувшись к нагретым изнутри оконным стеклам.

После отвратительного дня вечер обещал приятный покой. Бэрбэ принесла закуски. Маргарита зажгла спиртовую горелку под чайником, и у нее стало необыкновенно легко на сердце, когда ей сказали, что Рейнгольд не придет к ужину и просит прислать ему в кабинет бутерброды с мясом.

По улице проехало несколько экипажей, и ей показалось, что один из них остановился перед домом.

Не вернулся ли это Герберт? Впрочем, все будет известно не раньше завтрашнего утра, – так думала Маргарита, нарезая тонкими ломтиками ветчину для Рейнгольда. Она не подняла глаз и тогда, когда услышала, как тихонько отворилась дверь, будучи уверена, что это Бэрбэ вошла с еще каким-нибудь блюдом. Но из кухни не мог донестись поток холодного воздуха, повеявший в лицо молодой девушке, и, невольно подняв голову, она увидела стоящего в дверях ландрата, вздрогнула и выронила из рук вилку с куском ветчины.

Он тихо рассмеялся и, как был, в шубе и шапке, на которой блестели снежинки, пошел прямо к столу.

– Отчего ты так испугалась, Маргарита? – спросил он, покачав головой. – Значит, несмотря на хозяйственные хлопоты, ты унеслась в мечтах под теплое небо Греции, и такой медведь в шубе, как я, вернул тебя в Тюрингию, к суровой действительности. В любом случае, здравствуй! – прибавил он с чисто тюрингским прямодушием, протягивая руку, и ей показалось, что глаза его светились радостью из-под низко надвинутой меховой шапки.