Шрифт:
Ну, прежде всего – ритуальная потребность продемонстрировать свою идентификацию с жертвами, будь то природы или общества. Кроме того, как пишет мне из Германии мой самый любимый читатель: “А на что еще там у вас в Америке смотреть – ведь настоящей архитектуры или хотя бы настоящих руин-то нет?!” Но откуда такая привередливость? Почему разрушений оказывается недостаточно?
Что-то похожее всплывает из “Записных книжек” Ильфа:
“Осадок, всегда остается осадок. После разговора, после встречи. Разговор мог быть интересней, встреча могла быть более сердечной. Даже когда приезжаешь к морю, и то кажется, что оно должно было быть больше. Просто безумие”.
Действительно безумие. Чехов, например, довольствовался наличными размерами. Он говорил Бунину:
“Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке? Море было большое. И только. По-моему, чудесно”.
Читал ли Ильф эти воспоминания Бунина, напечатанные в парижской газете в 1929 году, дело темное. Но очевидно, что у Ильфа (и Петрова) обман ожиданий и даже его количественная оценка – своего рода инвариант, разумеется, издевательский.
“У нее была последняя мечта. Где-то на свете есть неслыханный разврат. Но эту мечту рассеяли”.
“Любопытства было больше, чем пищи для него”.
“Появилось объявление о том, что продается три метра гусиной кожи. Покупатели-то были, но им не понравилось – мало пупырышков”. (Ильф “Записные книжки”)
“Милиционеры заплатили, деликатно осведомившись, с какой целью взимаются пятаки.
– С целью капитального ремонта Провала, – дерзко ответил Остап, – чтоб не слишком провалился”. (Ильф и Петров “Двенадцать стульев”)
У каждой эпохи свои приколы (по-научному, sensibilities), и чужие кажутся странными. Приходится специально напрягать интеллектуальное зрение, чтобы понять, чту привлекательного находили сентименталисты в сельских кладбищах, слезах, самоубийстве и вообще смерти. Но, по крайней мере, они были в этом по-сентименталистски простодушны.
“Старушка в самом деле всегда радовалась, когда его видела. Она любила говорить с ним о покойном муже и рассказывать ему о днях своей молодости, о том, как она в первый раз встретилась с милым своим Иваном, как он полюбил ее и в какой любви, в каком согласии жил с нею. «Ах! Мы никогда не могли друг на друга наглядеться – до самого того часа, как лютая смерть подкосила ноги его. Он умер на руках моих!» – Эраст слушал ее с непритворным удовольствием”. (Карамзин “Бедная Лиза”)
Эрасту говорят, что Кай умер, и ему этого достаточно – он получает непритворное удовольствие. А этим, нашим, сколько разрушений ни подавай, все мало. Мало пупырышков. Хотя что удивительного? Если разрушения – это хорошо, то тогда чем больше, тем лучше. Вполне понятный эстетический максимализм, с некоторым народническим надрывом.
Мой инвариант, как уже говорилось, состоит в вычислении чужих. Желательно – по примеру Леверье [51] – не выходя из дому. Конечно, и у меня раз на раз не приходится, но разрушения я всегда готов одобрить заочно.
51
Открытие 23 сентября 1846 года планеты Нептун справедливо считается блестящим приложением небесной механики. Французский астроном Урбан Жан Жозеф Леверье (1811–1877) понял, что слабые возмущения наблюдаемого движения Урана свидетельствуют о гравитационном влиянии новой, еще неизвестной планеты. Леверье рассчитал, где должна находиться эта планета, – а это было очень непросто в то время, когда все расчеты проводились с помощью пера и бумаги; Иоганн Галле навел в эту точку телескоп берлинской обсерватории – и там был Нептун.
The usual
(Заметки завсегдатая)
Недавно мы обнаружили у себя в Санта-Монике, буквально в двух шагах от дома, японский ресторанчик, где дешево и вкусно кормят суши, поят саке, подают сколько хочешь мисо, а вместе со счетом приносят еще и зеленое мороженое из чайных листьев. Сидеть можно у стойки бара или за столиком, цена все равно одна, и такая низкая, что уже от нескольких посетителей я слышал фразу “I feel like I am stealing” (“Ощущение такое, будто воруешь”). Даже я, при всей своей неизбывной бережливости, иной раз даю аж 20 % чаевых.
Обслуживают исключительно азиаты, но не все они японцы; есть корейцы, монголы, насчет китайцев сомневаюсь, вроде бы, с китайцами японцы не сочетаются (аналогично, кстати, и различие кулинарных стилей: в японских блюдах все всегда раздельно, в китайских – перемешано). Мы как-то сразу попали под крыло к рослому молодому монголу, немного знающему по-русски (“Спасибо”, “До свидания”, “Как дела?”, “Вы откуда?”), и он стал “нашим” поваром. Мы узнали, что его зовут Эдди, стали садиться только к нему, приходить только в его дни и часы, получать от него знаки внимания в виде лакомых кусочков сверх заказанного и упиваться сознанием, что у нас появился “свой” шеф. Особенно радовался я, потому что очень ценю редкие островки постоянства в непредсказуемом мире, одним из которых и объявил это место, “Хара суши”, куда можно ходить в определенное время и к определенному повару. Свою консервативную определенность я простер и на самый заказ, всегда один и тот же и предельно единообразный: четыре двойные порции суши из тунца плюс дополнительная чашка риса. Более того, в своем амплуа завсегдатая я завел обычай вообще ничего не писать на бланке заказа, ограничиваясь многозначительным “The usual” (“Как обычно”). Эдди стал с видимым удовольствием повторять этот породнивший нас пароль.
Есть несколько магических формул, употребить которые – но с полным правом, оказавшись в соответствующей ситуации и шкуре, – мечта каждого уважающего себя мужчины. Одну из них (“Следуйте за той машиной!”) мне однажды привелось пустить в ход ни больше ни меньше, как в Манхэттене, а другую (“Это со мной”) – по поводу не кого-нибудь, а вдовы Бабеля, и вот теперь в мой репертуар на законных основаниях вошло “The usual”, пахнувшее праздником, который всегда с тобой.
“Своя официантка”, Тамара Ивановна, была у меня одно время в Москве, в далекие семидесятые, – в кафе “Прага”, где она по-матерински сажала и обслуживала меня почти без очереди, но до заказа в формате “The usual” дело не доходило, да я и отдавал себе отчет, что, по сути, мечта это, конечно, западная, американская, хемингуэеоидная, и со вздохом относил ее осуществление в неопределенную даль. Задумавшись теперь о ее глубинном смысле, я понял, что он, в общем, тот же, что и у двух других сакраментальных формул. Речь идет о хрупком, но тем более драгоценном мостике личного контакта и доверия, перебрасываемом через безразличие огромного мира, о покрове, выражаясь по-тютчевски, накинутом над бездной.