Предельная требовательность к себе в сочетании с талантом — вот что обеспечивает уровень прозы, достигнутый Распутиным. Можно пожалеть нынешнее молодое поколение русских людей, которое отлучено от Распутина телеэкраном, компьютером, а чаще всего бедностью, и материальной, и духовной.

Я шел по двухтомнику, перечитывая знакомые вещи, с жадностью набрасываясь на незнакомые, новые. И с каждой страницей в душе нарастала тревога, и нарастает она, понимал я, оттого, что все сильнее звучит в повестях и рассказах тема смерти. Эта тема всегда присутствовала у Распутина, вспомним «Последний срок», «Василия и Василису», «Тетку Улиту», но в последние годы она словно бы сгущается. Безмерно глубокий, вобравший в себя всю нашу новую «демократическую жизнь» рассказ «В ту же землю» потрясает; прочитав его, спрашиваешь себя: что это, предвещение конца России? Или предвещение его, Распутина, собственного конца? Может быть, ответ в «Видении», малом по объему эссе, помещенном в самом конце второго тома и как бы завершающем и собрание сочинений это, и что-то еще, несравнимо большее для Распутина? «Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым заунывным звуком… Вызванивающий, невесть откуда берущийся, невесть что говорящий сигнал завораживает меня, я весь обращаюсь в слух, в один затаившийся комок, ищущий отгадки, и обо всем остальном забываю. Страха при этом нет, а то, что повергает меня в оцепенение, есть одно только ожидание: что дальше?

Что это? — или меня уже зовут?

В такие мгновения, когда возникает и удаляется стонущий призыв, я ко всему готов. И кажется мне, что это мое имя вызванивается, уносимое для какой-то примерки. Ничего не поделаешь: должно быть, подходит и мой черед…».

Да, да! Причина обостренного трагизма его последних вещей — в его собственном трагическом душевном состоянии! Оно уже стало частью сознания писателя, отсюда и его намерение «завершить творческую деятельность», о чем он говорил на встречах в Калининграде, и подсчет разницы в его и моих годах, и восхищение чужой кажущейся молодостью. Слава Богу, что нам удалось хоть немного это его настроение поколебать. «Нам» — не мне с женой; нам — всем, с кем Валентин Григорьевич у нас общался, всему Калининграду. В Сибири я считал, — говорил он на встрече у губернатора, — что это не совсем русская земля, и даже когда подлетал к Калининграду, смотрел сверху на черепичные крыши, это представление сохранялось. Но вот увидел облик вашего города, пообщался с его жителями, и все перевернулось. Конечно же, это русский город! И даже более русский, чем иные другие города, находящиеся в глубине России. И калининградцы больше патриоты, чем русские люди, живущие в глубине страны. Это потому, что здесь острее восприятие недружественного нам Запада, острее ощущение проблем, стоящих перед Российским государством… Вот! Он уловил наш особый калининградский русский дух, наш боевой настрой, и из этого родилась потребность написать о Калининграде и калининградцах.

Что же касается России, то о ней из последних вещей — рассказ «Изба». В этом рассказе тоже присутствует тема смерти, но звучит и проблеск надежды. Воистину горемычная Агафьина изба — это нынешняя Россия, подрубленная западным топором и уже покосившаяся к падению… Но вот: «…обугленный после пожара возле печки пол и закопченные стены обтерлись точно в особую краску, в печальный цвет, гарь как будто даже поскоблена, головешки и хлам от постояльцев вынесены, печка ничуть не пострадала, окна, как у всякого живого существа, смотрят изнутри. Дышится не вязко и не горкло, воздух не затвердел в сплошную, повторяющую контуры избы фигуру. И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры». Второй, третий, пятый раз перечитываю эти строки — в них «видится мне пророческий смысл — и молюсь: Господи, спаси Россию, не отринь ее от милости Своей, пошли того, кто „окликнет“, пробудит ее после пожара!»

Распутин уехал из Калининграда поездом под звуки «Славянки»; берущий за душу марш этот всегда звучит при отходе фирменного «Янтаря». Тут же природа, посчитав свою миссию выполненной и наверстывая упущенное, обрушилась на край густыми дождями, которые шли не переставая до конца августа, а потом перекочевали и на сентябрь.

Распутин уехал, но что-то незримое, невещное осталось от его пребывания в Калининграде. СМИ то и дело сообщают, как обычно, о посещении города московскими политиками и зарубежными делегациями — никто за события эти визиты не принимал, дело обыденное. Распутинское же пребывание калининградские книголюбы оценили как историческое событие. «Честен, правдив, скромен», — так отозвался о Распутине мой добрый друг, журналист и поэт, корреспондент газеты «Гудок» на Калининградской железной дороге Александр Заковряшин, — он присутствовал при встрече Валентина Григорьевича в аэропорту, слушал его выступление в органном зале филармонии, был участником встречи с железнодорожниками. Отметил и остроумие Распутина: его засыпали вопросами, он отвечал, отвечал, чувствует, конца им не будет, — и говорит, показывая на стол (сбор был в кабинете начальника дороги, но сидели у стен): может, нам пересесть туда, что ж мучиться? Предложение было принято с воодушевлением и смехом, пересели, пошли тосты, но Распутин лишь пригубливал…

О его поразительной скромности скажу и я. Вручил Валентину Григорьевичу две безделушки (привез их из Экваториальной Гвинеи во время своих морских странствий) — крошечный коралл на подставочке из красного дерева, собственноручно изготовленной, и такую же скромную по размерам ракушку:

— Найдется, куда поставить?

— Найдется, но, может, что-нибудь одно? — засмущался Валентин Григорьевич.

— Одно у меня получают все, Распутин на особом счету, — стоял я на своем.

Обреченно вздохнув, он принял подарок.

Во время ужина жена спросила, как он устроен в гостинице, Валентин Григорьевич ответил, что живет в номере над рестораном — допоздна гремит оркестр, кухонные ароматы…

— Так оставайтесь у нас, тут тишина дивная, как следует отдохнете, а утром уедете, вон две машины за окном!

— Нет, нет, что вы, не беспокойтесь! — отказался он.

Как ни уговаривали — не согласился.

Иногда ловлю себя на том, что мысленно разговариваю с Распутиным, обсуждаю с ним какие-то проблемы, прошу совета. Вот в серии «Русский путь» сразу после его двухтомника вышел сборник местного автора, руководителя демократической писательской организации В. Карпенко — по праву ли? Называется «Истинно мужская страсть» с подзаголовком «О людях и других животных». Что и говорить, за десять лет наши либералы капитально оскотинили народ, но низводить высшее творение Господне до уровня животных… Убежден, это никак не в духе «русского пути»! Такая ответственная серия требует особого подхода, нужна, думается, хорошая, требовательная редколлегия, сформированная, возможно, при участии правления Союза писателей России. Или вот: наши СМИ сообщают, что уже восемь процентов жителей области выступают за ее выход из состава России — чуть ли не каждый десятый! Бред! Но даже если число таких вдвое-втрое меньше, все равно надо бить во все колокола. Значит, что, опять писать статьи? А я так настроился на повесть — перезрела в душе, рвется на бумагу. Что делать, Валентин Григорьевич?

Иногда размышляю: согласятся ли с тем, что я ставлю Распутина в один ряд с величайшими художниками слова планеты? Наверное, кто-то оспорит это, особенно из тех, кто больше слышал о Распутине, нежели читал его. Я же стою на этом, хотя, конечно, понимаю, что последнее слово скажет Время, исчисляемое десятками лет, веками. В скромном по объему вступлении к его двухтомнику, принадлежащем перу выдающегося просветителя нашего времени, председателя Союза писателей России В. Н. Ганичева, говорится: «И хотя негоже определять призовые места в современной литературе, но мы не ошибемся, если будем считать, что первым в этом ряду стоит Валентин Распутин… потому, что перед ним, как ни перед кем другим, открылась душа русского человека…» Последние четыре слова Валерий Николаевич выделил жирным шрифтом: в них суть Распутина как художника.

Шекспир велик тем, что раскрыл душу англичанина своего времени — сейчас она, несомненно, иная, но его трагедии продолжают волновать нас и сейчас; Тагор показал миру неповторимую душу индуса, также ставшую к нашим дням уже другой; а разве мы, русские, ныне такие, какими были во времена Пушкина и Толстого? Но каждый из корифеев литературы тем и велик, что сумел, раскрывая национальный характер своего народа, показать и общечеловеческое, вечное в человеке. Распутин, объявляющий себя русским националистом, читаем и почитаем по той же причине: раскрывая, как никто, душу своего соплеменника, он показывает в ней вечное человеческое.