Скурлатов поднимается из-за стола, раскладывает перед собой листочки с записями. Голова его кажется огромной из-за высокого лба и похожести на перевернутую грушу. Он отрывает глаза от своих профессорских шпаргалок и медленно начинает говорить, постепенно распаляясь, входя в раж и пронзая потусторонним взглядом пространство, словно наяву видя то, о чем рассказывает:

— В природе все неимоверно связано между собой. Формирование материков, климат, почва, растительность, животный мир и, наконец, человек, интересующий нас больше всего. Трудно говорить о процессе расселения человека сжато, ведь прошли тысячелетия, пока люди не рассредоточились по Земле в том виде, о котором мы сейчас имеем цельное представление. Неверно понимать расселение людей, как быстрый исход из некоего центра. Этот процесс был значительно сложнее. Однако если представить себе, что происходило на Земле с надвижением, а затем отступлением ледника, то некоторые взаимосвязи с расселением людей по Индоевропейскому континенту прослеживаются. В ледниковый период на Земле жили кроманьонцы, известные нам по костным остаткам, открытым во всех частях света. Они вековали тем, что охотились, а значит, местонахождение их открывает нам координаты, где было больше тогда дичи, мамонтов и прочей еды. Мамонт тоже не шлялся где попало, а, будучи травоядным млекопитающим, искал пастбища и воду. Отступая, ледник подтаивал на своей кромке, создавая обилие влаги, которая в свою очередь способствовала буйному росту сочных трав. Здесь было вдоволь воды и травы, а значит, и животные тянулись сюда за едой и питьем. Вместе с ними по кромке ледника расселялись охотники. Ледник таял, отступая на север, а за ним вслед шли животные и люди, растягиваясь вдоль границы на запад и на восток. Таким образом, то самое место, где мы с вами сейчас находимся, и есть ядро расселения людей индоевропейской расы…

Стойко пытаюсь записывать за Скурлатовым. Тем же заняты и другие. Но постепенно все в голове начинает мешаться, мутнеть. Вчера засиделись у Шефа до двух ночи, а сегодня в девять уже писали Женечку. Подпираю голову, закрываюсь от Шефа ладонью и вижу, как на полслове руку мою с карандашом сладко повело по бумаге и буква вылилась в змеевидную каракульку. Дремота окутывает туманом сознание. Не упасть бы на стол — вот беда…

Внезапно над ухом слышу голос Шефа:

— Что же ты, дорогой, спишь, когда у нас лекция? Надо держаться, товарищ Шаньков, а не делать вид, что слушаешь…

Я с ужасом открываю глаза и поворачиваю голову. Но, к своему изумлению, вижу перед собой не Шефа, а Серегу Ефошкина, в темно-синем, словно с шефского плеча, костюме с золотыми пуговицами, в галстуке, в длинной, до пят, шубе с огромным воротником и красным шарфом вокруг шеи, поддерживающим смоляную бороду. Серега с ненавистью, презрением и злобной радостью смотрит на меня, сдвинув брови, сверля черными сливами глаз:

— Какая же ты скотина, Шаньков! Такой, как ты, не может быть художником. Позор! Пока Россия гибнет, ты сладенько посапываешь! Ну-ка, отдай сюда краски и кисти. И карандаш отдай. Это оружие в борьбе за Россию мы вручим другому — достойному. А ты — пошел вон! Забудь дорогу в мастерскую! Такую сволочь, как ты, нужно в газовую камеру!..

Я потею. Меня начинает мелко трясти. Из последних сил и с остатками надежды ищу глаза Шефа. Но Глазунов, как-то весьма комфортно раскинувшись в кресле, весело наблюдает за происходящим, а остальные, вдавив головы в плечи, втихомолку ждут, чем все это кончится. Шеф хрипло кричит, почти рычит:

— Дай-ка ему, Сереженька, чтобы не забывался!..

Ефошкин одобрительно кивает, выслушав совет Шефа, а потом, как в замедленных съемках, размахивается и со всей силы бьет меня в челюсть…

В ужасе открываю глаза. Господи! Счастье-то какое! Оказывается, это я просто спал и во сне ткнулся подбородком о стол…

— …Сильный стремился властвовать, а для этого нужно было убить вожака — других путей не имелось. И мало того — съесть его мозг. Так шла эволюция… Ну, я думаю, на сегодня хватит. В следующий раз поговорим о путях развития философии на примере «Афинской школы» Рафаэля…

Провожать Глазунова, Скурлатова и Литвинского высыпаем всей гурьбой на ступеньки института. Мэтры садятся в «мерседес», Шеф опускает стекло и машет нам рукой. Мы вытягиваемся, благодарно улыбаясь, и тоже машем Шефу.

— Во глазунята стелятся перед Глазуном! — восхищенно-ядовито цедит сквозь зубы пьяный Монгол своему приятелю. Оба из королевской мастерской.

Мы опаздываем с реакцией. Мы ошеломлены. Слишком неожиданным получился удар для наших распахнувшихся, не готовых сейчас к нападению душ.

Шеф, видимо, услышав наглую фразу, секунду разглядывает нас, а потом говорит на прощанье:

— Раньше, в Императорской Академии, в форму входили шпаги. Каждый мог тут же пронзить нахала. Сейчас — нет. А жаль. Но тем не менее есть кулачок, который ни у кого не отняли. Он тоже может быть острым, как шило…

Ревет мотор, и «мерседес» с места рывком улетает по Товарищескому.

— Чего там Глазун загнул? — не въезжает Монгол.

— Не суетись, брат. Пойдем-ка лучше за уголок. Я тебе переведу, что сказал Глазунов, — спокойно и тихо говорит представителю братского народа Клименко. Но видно, как на его широком лице резко проступили красные пятна, а усы встопорщились, как у кота перед прыжком.

— Подождите здесь, мужики. Я скоренько…

— Че ты выступаешь, а? Ну, пошли, давай, я тебя мигом уложу, — рыпается Монгол, удаляясь с Андрюхой за угол.

Через минуту Андрей возвращается, с досадой покачивая головой.

— Каратист какой-то попался. Ногой стал размахивать. Ну его…

— А где он? — спрашиваем мы.

— Отдохнуть прилег…

Вечер. Часов десять уже. В институте давно никого. За дверями нашей 201-й мастерской раскидываются пустынные лабиринты коридоров и мастерских. У нас светло. Горит все, что должно гореть: и лампочки, и софиты, и обогреватели, и сигареты в выпачканных краской пальцах.

— Митька — гад. Опять этюдник свой не убрал! — добродушно ворчит Клименко. — Я его когда-нибудь выброшу…