Вместе с тем, описывая бесчинства фрягов, автор «Повести» не позволяет себе чрезмерного «нажима», подобно византийскому вельможе Никите Хониату, также являвшемуся очевидцем событий, изложенных в его «Истории». Последний явно не скупится на горькие филиппики против латинян; он то и дело выражает чувства гнева и скорби, прибегает к сарказму, чтобы поведать миру о надругательствах захватчиков над жителями Константинополя, о творившихся ими кощунствах в храмах и на площадях, о варварском истреблении старинных памятников искусства. Местами его рассказ представляет собою явную стилизацию «плача» об участи великого города, стенание о злосчастной судьбе тех, кто пал жертвами насилий латинских завоевателей, о гибели замечательных культурных ценностей, веками накапливавшихся в столице и в два дня обращенных в груды развалин и пепла.

Новгородец, тоже проживавший в Константинополе в дни вторжения рыцарей, излагает виденное гораздо строже, проще и эпически объективнее. Объективность тона составляет бесспорное достоинство «Повести» как источника. Автор опечален гибелью константинопольских святынь, как и всего «Греческого царства», но печаль не застилает ему глаза: он верен долгу историка и старается передать факты так, как сам их наблюдал.

Нельзя, однако, не заметить и другое: повествуя о бесчинствах крестоносцев, новгородец переносит центр тяжести на описание их преступного поведения в константинопольских церквах. Если Никита Хониат подробно перечисляет, что было разрушено из художественных ценностей, то его единоверец, русский летописец, пишет лишь о разграблении драгоценных предметов церковного обихода. Он рассказывает о том, что фряги надругались над монахами, монахинями и священниками, избивали их, о чем нет ни слова в латинских хрониках.

Само собой разумеется, автор был сыном своей эпохи, приверженцем религиозно-этических идей православия. Он — паломник, и для него рассказать о том, что сталось с церквами и их содержимым, — задача первостепенной важности. Рассказ этот внешне бесстрастен, но за спокойствием повествователя чувствуется опаляющее его душу возмущение против диких выходок захватчиков, откровенно глумившихся над «схизматиками» и их святынями. Возможно, новгородец, взирая на эти кощунства, не удержался до конца на позиции стороннего наблюдателя и оказал прямую помощь «добрым мужам» в сокрытии от алчных пришельцев какой-то части церковного имущества.

Тем не менее ценность награбленного и разрушенного латинянами в церквах определялась для этого русского человека не только собственно религиозной значимостью тех или иных предметов культа. В не меньшей мере они привлекали новгородца и как творения искусства — угол зрения, к слову сказать, абсолютно чуждый латинским хронистам, которые даже реликвии оценивали «на вес». Новгородец сокрушался (нигде, впрочем, не афишируя столь подчеркнуто свою скорбь, как Никита Хониат) о гибели церквей, монастырей, об истреблении церковных украшений и как христианин, и как образованный русский человек, преклоняющийся перед красотой, умеющий ценить замечательные памятники церковной архитектуры, прикладного искусства, живописи.

Для него красота архитектурных форм имеет самодовлеющее значение, он очарован достижениями византийского зодчества и не может примириться с их бессмысленным уничтожением. Та же черта его взглядов — умение ценить «художество» — проступает и в описании спасенных от рук рыцарей предметов церковного обихода. Как свидетельства очевидца, переданные сдержанно и объективно, эти известия творца «Повести» существенно дополняют картину разгрома Константинополя крестоносцами Четвертого похода, нарисованную в латинских хрониках и в сочинениях Никиты Хониата; самый же подход к отбору фактов лишний раз подтверждает высокий уровень художественной культуры феодальной Руси начала XIII в.

В целом сопоставление латинских хронистов и византийских историков с русскими современниками выявляет точность и наблюдательность последних — качества, благодаря которым их рассказы нередко позволяют дополнить, исправить, конкретизировать материалы предвзятых латинских и византийских повествований. Известия русских очевидцев событий крестовых походов расширяют наши представления о завоевательных предприятиях феодального Запада, происходивших под религиозными знаменами.

Книга I, гл. I. В год от воплощения господня тысяча девяносто пятый, в то время, когда в Германии царствовал император Генрих [2] , а во Франции — король Филипп [3] , когда во всех частях Европы произрастало многообразное зло и вера колебалась, в Риме был папа Урбан II, муж выдающегося жития и нравов, который обеспечивал святой церкви самое высокое положение и умел обо всем распорядиться быстро и обдуманно.

Видя, как вера христианская безгранично попирается всеми, и духовенством, и мирянами, [как] владетельные князья беспрестанно воюют меж собой, то одни, то другие — в раздорах друг с другом, миром повсюду пренебрегают, блага земли расхищаются, многие несправедливо содержатся закованными в плену, их бросают в ужаснейшие подземелья, вынуждая выкупать себя за непомерную плату, либо подвергая там тройным пыткам, т. е. голода, жажды, холода, и они погибают в безвестности; видя, как предаются насильственному поруганию святыни, повергаются в огонь монастыри и села, не щадя никого из смертных, насмехаются над всем божеским и человеческим; услышав также, что внутренние области Романии [4] захвачены у христиан турками и подвергаются опасным и опустошительным нападениям, папа, побужденный благочестием и любовью и действуя по мановению божьему, перевалил через горы и с помощью соответствующим образом назначенных легатов распорядился созвать собор в Оверни в Клермоне — так называется этот город, где собрались триста десять епископов и аббатов, опиравшихся на свои посохи.