— Выделить зал. Не то чтобы большой, но приличный.

Сняла Настя передничек, затянулась портупеей, проверила пистолет на боку.

Жаль, модернизация «Москвы» только начинается. Жаль. После такого совещания перепьются чекисты. Самое время не только их послушать, но и посмотреть за ними. Накинула Настя кожаную куртку — и в темный коридор. В мрачную комнату, к стенке, которая открывается сама. Спустились на станцию «Кремлёвская». Там ждут. «Главспецремстрой–12» — в готовности. Только лишний вагон добавлен. Догадывается Настя: это вагонзак. Всех, кого арестовали сегодня, Холованов с собой везет. Профессору Перзееву на допрос. Хитер Перзеев: сам никого не бьет, сил не тратит, а только сочувствует: «Не хотите говорить? Придется вас отдать нехорошим людям…»

Стучит «Главспецремстрой»: до-мой, до-мой, до-мой. Вагон сегодня полон. Девочки возвращаются с обеспечения совещания высшего руководящего состава НКВД. Если бы жили в Москве, если бы имели папу и маму, если бы имели соседей и друзей, то каждую можно было выследить, изучить, подстеречь, подкупить, запугать. Но нельзя девочек выследить, нельзя подстеречь, нельзя подкупить, нельзя запугать. Нельзя потому, что самому товарищу Ежову не дано ничего знать о сталинских девчонках.

Подошло совещание к обеду, тут они и появляются стайкой, обслуживают делегатов бойко, весело, и исчезают все разом. Как сквозь землю. Каждый раз разные появляются. Вроде у Сталина их полк целый. Может, особо проверенных Сталин из какого текстильного комбината привозит? Или студентки из какого-нибудь института?

Завершили работу — и все разом исчезли. Не уследишь. Может, в метро спустились? Может, у них свой выход есть на «Площадь Революции» или на «Площадь Свердлова»? Или их машинами закрытыми из Кремля вывозят? Ставил людей товарищ Ежов к станциям метро, наблюдали за всеми воротами кремлевскими до больших совещаний и после. Непонятно, откуда девчонки берутся, куда пропадают. В Московский метрополитен имени товарища Кагановича поздно вечером, после того, как все станции закрываются, не сунешься. Московский метрополитен подчиняется непонятно кому. Даже товарищу Ежову непонятно. И врагов в Московском метрополитене товарищу Ежову выискивать не дозволено. И охраняется метрополитен особым отделением милиции, который кому-то подчиняется, но разве сообразишь, кому именно? Ясно только, что хозяин метро — дядя властный и свирепый. Так что совать нос в дела Московского метрополитена не рекомендуется. Купите билетик и езжайте куда надо. И не оглядывайтесь. Перед закрытием — не задерживайтесь.

Получается, что некому ремонтные поезда в ночном метро разглядывать. И потому несется «Главспецремстрой» никем не замеченный. Вырывается из подземелья, прет в темноту.

Со свистом.

Зал двухсветный. То есть окна с одной стороны и с другой. Пустой зал. Затейливые рамы железные. В рамах — стекла многоцветные. Из зала выносят последние ящики с аппаратурой. Рабочие втаскивают огромное резное дубовое кресло. Холованов заводит Настю, жестом показывает: вот то, что просила. В смысле: получи и распишись.

Стена на север — глухая. Стена на юг — почти глухая: одна в ней только дверь железная. Зато на восток — три окна. И на запад — три. Окна в три человеческих роста. Не простых три роста, а выше среднего.

Приказал товарищ Сталин Настю больше на звуковом контроле не держать: слушать, что люди болтают, любой может. Приказал товарищ Сталин поставить Настю на аналитическую работу. И создать условия.

Если товарищ Сталин приказал, то Холованову осталось только вытянуться, щелкнуть каблуками полированных сапог и ответить четко: «Есть создать условия».

Что за условия? Стены и простенки отделать пробковыми плитами. Где взять? Это Холованову забота. Вспомнил Холованов ударение сталинское на слове «обеспечить» и ничего не сказал. Раз приказано, значит, будет обеспечено.

Пробковые плиты размером два фута на два, толщиной в два дюйма продает британская фирма «Эркол». Конторы, заводы и склады этой фирмы — возле Рединга. Это между Лондоном и Бристолем. Отправить самолет в Лондон и привезти. Долго ли?

Скрипнул Холованов зубами, но самолет сгонял. Привез. Обклеили стены. Понравилось Насте. Одобрила. Что в этом зале раньше было? Может, иконописная мастерская, и потому окна такие большие. А может, еще что. Зал именно такой, о каком всякий, занятый аналитическим трудом, мечтать должен. Дверь старинную железную современной стальной заменили. И приладили табличку: «Вход воспрещен!»

И уточнение:

«Вход разрешен:

1. Тов. Холованову.

2. Профессору тов. Перзееву.

3. Тов. Стрелецкой».

Перзеев — профессор-психолог. Работает в монастырских подвалах. Ему и Холованову разрешен доступ в большую светлую комнату, которая отныне именуется Залом Жар-птицы. Хозяйка тут — Настенька. Они — посетители, она — постоянный работник.

Первым делом, до того как зал засекретили, приказала Настя печку-буржуйку поставить. Монахи без отопления жили, и она могла бы, но с огоньком, с легким запахом дыма, с треском сосновых смолистых поленьев лучше. И еще приказала Настя, чтоб из трапезной монастырской принесли длинные широкие дубовые столы. Лет им по двести. Ножки резные. Так установили, чтоб не шатались. Намертво подогнали, вроде столы с полом из одного камня вырублены. Не шелохнутся.

Вот и все условия для работы. Настя — не привередница.

В углу у печки чугунной поставила Настя себе кресло дубовое резное. Не кресло — трон. Спинка метра два высотой, вся чертиками и львиными мордами изрезана. Заперлась Настя, растопила печку, села на трон и задумалась: с чего начинать?

— Товарищи девушки, сегодня перед вами выступит наш дорогой профессор Перзеев. Мы каждый день работаем рядом с этим незаурядным человеком, забывая, что он — один из величайших знатоков психологии вообще и психологии людоедства в частности.