Он подбегает к расстрельной яме, а Холованов стреляет… Макар бросается на пистолет… Помедли, мол, Дракончик! Я ей цветов подарю, тогда уж и стреляй. А то как же без цветов?

— Господин Мессер, мы — американцы.

— Приветствую вас, о посланцы далекой Америки!

— Господин Мессер, мы начнем с главного: пара хороших ботинок — доллар. Хороший костюм — пять. Доллар — это золото. Чтобы проще, мы будем говорить не об унциях и фунтах, а о понятных вам граммах. Один доллар — это чуть больше, чем грамм чистого золота с пробой 999. Для начала мы предлагаем вам один миллион долларов или, если хотите, тонну чистого золота. Тонну с гаком. Это аванс.

— За какие услуги?

— Вы поедете с нами, мы предлагаем интересную работу…

— Я не поеду с вами.

— Почему, позвольте спросить?

— Потому, что вы назвались американцами, так оно и есть, но вы не сказали, в какую страну меня зовете…

— Мы хотели вам это рассказать после небольшого вступления — сначала мы назвали сумму аванса, а потом уже хотели объяснить остальные детали.

— Не утруждайте себя. Я знаю, в какую страну вы меня зовете. Но свой выбор я сделал раньше.

— Какой выбор, если не секрет?

— Мой выбор — Союз Советских Социалистических Республик. Мой выбор — Москва. Мой выбор — Сталин.

Ранним утром товарищ Трилиссер возвращается в пустую квартиру. Спать.

Кончен бал. Свечи погашены. Домой. Товарищу Трилиссеру не надо идти на работу. У него больше нет работы. А была всегда. В ранней юности, в 1901 году записался товарищ Трилиссер в партию какого-то Ленина и сразу получил хорошую, нужную, высокооплачиваемую работу: агитировать рабочих не работать. Шестнадцать лет как проклятый товарищ Трилиссер на этой работе работал, а рабочие, которых он агитировал, не работали. Хорошо работал товарищ Трилиссер, а за хорошую работу товарищ Ленин платил деньги. У товарища Ленина всегда были деньги. Из каких-то источников. Потом товарищи взяли власть, и Трилиссер пошел высоко и быстро: занял пост начальника Иностранного отдела ОГПУ. ЧК меняло названия, превращалось в ВЧК, потом — в ГПУ, ОГПУ, в НКВД. А Иностранный отдел названий в те времена не менял. И работать его главой было самым почетным делом. Работа — та же: агитировать рабочих не работать. Только уже не своих, а вражеских. В мировом масштабе. Огромными капиталами товарищ Трилиссер крутил, сотрясал мир миллионными демонстрациями рабочих, которых на деньги родины мирового пролетариата совратили не работать. Власть товарища Трилиссера за пределами государства рабочих и крестьян пределов не знала. Карать и миловать — сам решал кого, а ликвидация даже в список проблем не включалась: только трубочку телефонную поднять и имя внятно произнести, чтобы исполнители зарезали того самого, кто заказан. Чтоб без ошибки. Чтобы второй раз не резать. И были у товарища Трилиссера любимые ученики. Самый любимый — Яшка Серебрянский. Яшку товарищ Трилиссер сам вырастил, выпестовал, поставил на самое ответственное дело — на зарубежное очищение, на ликвидации… Много было потом должностей у товарища Трилиссера, и одна другой выше. Дошел до члена исполкома Коминтерна, штаба Мировой революции, потом всем контролем в стране заведовал…

Но всегда, на всех постах не то чтобы знал Трилиссер, не то чтобы краем уха слышал, не то чтобы чувствовал, но понимал и догадывался: над тайным орденом меченосцев по имени ЧК-ГПУ-НКВД у Сталина есть еще и свой собственный тайный орден меченосцев; над штабом Мировой революции стоит еще какой-то штаб, Мировой революцией управляющий; над контролем рабочекрестьянским у хитрого Сталина еще свой особый контроль есть…

Были у Трилиссера высокие должности — теперь нет должностей. Были ученики, воспитанники, любимцы — нет их больше. От былого величия осталась гулкая начальственная квартира и дачи в Павшино да в Ялте… Пока шел Трилиссер по должностям, как по ступеням, все вверх, думалось: не слишком ли заносит? Не пора ли с этого трамвайчика соскочить? Не слишком ли все хорошо идет? Все хотел спрыгнуть… И все откладывал. Каждый раз: не сейчас. Каждый раз: еще денечек. Еще один. В последние годы все чаще, проснувшись ночью, смотрел часами в потолок. Нужно ли вообще было на эту гору взбираться? Брат Мишка всю жизнь в Запорожье на базаре сидит, шнурками торгует, — и счастлив. Сидит себе, шнурочки разложил, газеткой от солнышка прикрылся… Брату Мишке до ста лет жить. Ему пережить и Гуталина кавказского, и тех, кто после будет…

Торгует брат Мишка шнурками, никого не боится, а капиталами вертит никак не меньшими, чем Иностранный отдел ОГПУ. И, верно, у брата Мишки есть любимые ученики, которым секреты коммерции передать можно. А у товарища Трилиссера нет больше любимых учеников — все отвернулись, все отскочили. Только это их не спасло. Всех Гуталин кавказский прибрал. Всех перестрелял-перерезал. Редко-редко кто из них еще жив. Да и то в смертных камерах последние деньки отсчитывают. Это и хорошо. Где-то совсем рядом безносая смерть гуляет. И не хочется старику Трилиссеру принять смерть от своего ученика, от своего бывшего любимца, от воспитанника. Уж лучше попасть к палачу незнакомому…

Прошла жизнь, прогремела паровозом революционным… Паровоз-паровоз, красные колеса… Зачем попадать в лапы к любимому ученику? Зачем к палачу незнакомому? Зачем? В кабинете Трилиссера за книжной полкой лучшим мастером Иностранного отдела тайник врезан. Там — самое важное… И там — подаренный самим Троцким японский пистолет «Намбу» калибра необыкновенного — восемь миллиметров… Хороший пистолет, красивый и мощный. Раньше на нем и табличка серебряная была. С дарственной надписью.

Вспомнил пластиночку серебряную и тут же — Яшку Серебрянского…

Последние дни, последние ночи все чаще Трилиссеру любимый ученик мерещится — Яшка. Вроде рядом трется-топчется. И кажется, что каждый встречный-поперечный ему о Яшке Серебрянском напомнить норовит. Чувствует Трилиссер Яшку рядом, как привидение — вот за углом… Как тень смерти. Вот бы к кому не попасть… Успокаивает себя Трилиссер, знает: взяли Яшку Серебрянского. А уж если взяли — не отпустят. У нас ведь не отпускают.

Впрочем, Гуталин кавказский на все способен… Нет, ждать больше нельзя. Надо уходить в смерть, не дожидаясь, пока она окликнет Яшкиным голосом. Усмехнулся горько: думал ли, получая японский пистолет из рук самого Троцкого, что придется стрелять из него всего только раз… В собственную голову…