– Продолжайте, продолжайте…

– А потом вам вернули гражданские права. И вскоре в Париже кто-то начал распространять «Женитьбу Фигаро». Говорили, что это делает враг короля – герцог Орлеанский… Вы хотите что-нибудь прибавить?

– К доносам?

– Или возразить?

– Ну разве что самую малость. Надо сказать, что все это время герой доносов писал еще и пьесы, весьма недурные. И уже первая, «Евгения», обошла весь мир.

– Ничто не забыто, гражданин Бомарше. Есть целая папка, где наши защитники нравственности рвут и мечут по поводу этой пьесы. «Где это вы видели у нас знатных распутников?» – писали королю знатные распутники. «Почему у вас молодая особа беременна прежде замужества?» – ужасались дамы, уставшие считать своих любовников. Вы не уставали отбиваться.

– Нет, я решил, что был слишком трагичен в этой пьесе. Я подумал, что с французами не стоит говорить так серьезно. И тогда я вернул забытый смех на подмостки – написал комедию. И что началось! Выяснилось, что в веселом «Севильском цирюльнике» я умудрился обидеть сразу правительство, религию, старину, не говоря уже о нравственности. Три раза пьесу снимали с репертуара, четырежды она проходила цензуру, ее обсуждали даже в парламенте… Обыкновенную комедию!

– Вы ошиблись – гениальную комедию.

Но Бомарше не слышал лести, его несло. Он вспоминал обиды:

– Когда я написал «Женитьбу Фигаро», то пять лет хранил ее в письменном столе, чтобы не иметь неприятностей. После того как решился опубликовать – четыре года борьбы. Оказывается, я опять умудрился оскорбить всех сразу. Начали с заглавия: «Безумный день» якобы был намеком на жизнь нации! Нет, чтобы здесь писать, нужен возраст черепахи!

– Но ведь намек был!

– И как я смел писать о воровстве вельмож! «Иметь, и брать, и требовать еще – вот формула из трех правил», – писал я. «Все вокруг воруют, а от тебя одного требуют честности», – жаловался мой Фигаро.

– Зато после революции, сам став сильным мира сего, ваш Фигаро…

– Что делать… Я только потом понял – жаднее богатых только бывшие бедные. Так что вы правы: воровство при короле – это детский лепет, если сравнивать с воровством революционеров. Впрочем, и сам гражданин Фуше может это замечательно подтвердить. Тот самый гражданин Фуше, который когда-то писал: «Краюха хлеба и ружье – вот и все достояние, которое должно быть у истинного республиканца». А нынче о его состоянии ходят легенды!

– Вот видите, как вы заблуждались, – улыбнулся гражданин Фуше. – Но еще больше вы ошибались, когда требовали свободы слова. С каким пафосом вся Франция повторяла слова вашего Фигаро: «Где нет свободы критиковать, не может быть приятна никакая похвала! Только мелкие людишки боятся мелких статеек». И вот царство свободы слова наступило. Говорить у нас можно все. Только кто слушает? Разве возможно сейчас увидеть ту толпу, которая была когда-то перед театром, где показывали вашу запрещенную пьесу? Театр теперь – всего лишь театр. А был великой свободой, свободой в темноте зала, когда любой намек звучал как набат, рождал шквал аплодисментов. Ваши слова разносились по всей Франции. До сих пор помню: «Я жалкий учитель латыни и математики в монастыре, в убогой сутане с тонзурой на голове…» – эти слова Фигаро я шептал, сидя в своей келье. Я был смертельно обижен тогда – к настоятелю приехал его родственник, герцог дю Шатле, посмевший обращаться со мной, как со слугой. Помню, я ходил по келье и грозно цитировал слова Фигаро: «Вы дали себе труд родиться, только и всего…

я же ради одного только пропитания вынужден выказывать такую находчивость, какая в течение целого века не потребовалась бы для управления, к примеру, Испанией».

– Догадываюсь о судьбе несчастного герцога, – усмехнулся Бомарше.

– Да, в девяносто третьем я отправил его на гильотину… Так что король был проницателен, когда сказал: «Если быть последовательным, то, допустив постановку «Женитьбы Фигаро», надо разрушить Бастилию». Кстати, в досье осталась ваша гордая фраза после запрещения королем пьесы: «А я поставлю ее! Поставлю хоть в Нотр-Дам!»

– Но я сказал это наедине…

– Да, любовнице, а она уже за небольшие деньги… Впрочем, скоро Бомарше обнаглеет и открыто напишет в газете: «Я не убоялся единоборства со львами и тиграми, чтобы добиться постановки «Севильского цирюльника». Неужели я убоюсь…» и так далее… И вы имели право! Бомарше тогда был в моде, а король – нет. Было модно плевать на короля. И кто же требовал разрешить пьесу, подрывающую устои монархии? Королева! Она мечтала сыграть роль в вашей пьесе. И ее подруга, красотка Полиньяк, и весь кружок королевы, все «наши»…

– Какие были битвы, – мечтательно произнес Бомарше.

– Да, да, – усмехнулся Фуше. – Глупого короля попросту обманули. Сказали, что Бомарше переделал пьесу и все неугодное убрано. И «бедняга» – так, согласно доносам, называла его королева, – как всегда, не посмел идти против Антуанетты. «Бедняга» разрешил, и та премьера состоялась. Доносы о ней, надо сказать, я читал с особым чувством. Пока мы, жалкие смертные, давились на улице, Одеон был набит знатью. Принцы крови, герцогиня де Ламбаль, герцогиня де Шиме и прочие главные красавицы заходились в овациях. Глупцы не щадили ладоней, аплодируя ловкому Фигаро. «Особенный восторг, – написано в доносе, – вызвал пассаж Фигаро о тюрьме: «После того как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, я хотел только одного: чтобы те, которые так легко подписывают эти грозные бумаги, сами попали сюда однажды». И – шквал аплодисментов, слышных даже на улице! Аристократы радостно хлопали Фигаро, который весьма скоро сделает так, чтобы все они попали туда, и именно однажды… второго раза не будет! Весельчак Фигаро отправит их из тюрьмы прямо на гильотину! И когда бедный король понял, что его провели, он записал в дневнике… Я читал этот дневник, мы его забрали из Тампля после казни короля. Он был добрый малый…