— Будь она проклята, эта птица, — сказал Фезерстоун. — Значит, мне ночью не спать.

Я собирался отправиться из Сингапура в поездку по Борнео, Индо-Китаю и Сиаму, и мне был нужен слуга — мастер на все руки. Я начал расспрашивать знакомых, нет ли у кого на примете китайца, который подыскивает себе место; все заявили, что знают именно такого человека, какой мне подходит, но, к сожалению, он либо только что уже поступил в услужение, либо уехал отдохнуть в родной Кантон. Потом кто-то дал мне адрес бюро по найму прислуги. Я пошел по этому адресу и не без труда разыскал бюро — оно занимало маленькое аккуратное бунгало посреди небольшого сада. Не знаю почему, но оно произвело на меня мрачное впечатление. Там мною занялся агент-евразиец, мужчина с блестящими глазами, плоским, землистого цвета лицом и ослепительной белизны зубами. Он был готов расшибиться в лепешку, без конца улыбался и, не успел я сказать и двух слов, уже в точности знал, что мне требуется. Я понял, что пытаться изложить ему мои пожелания — безнадежное дело. Он заверил, что подыскать нужного человека ему проще простого, и торжественно раскрыл внушительных размеров конторскую книгу с именами и адресами прислуги. К вящему моему огорчению, он обнаружил, что все подходящие кандидаты либо только что поступили в услужение, либо уехали отдыхать в Кантон. Наконец, он со слезами на глазах принялся умолять меня прийти еще раз дня через три-четыре, или через неделю, а может быть, через месяц, и тогда у него наверняка будет для меня замечательный слуга. Я объяснил, что отбываю из Сингапура на другой день и должен взять боя с собой. Агент поклялся, что добыть слугу невозможно, заломил в отчаянии руки, но затем сказал: если я готов подождать с полчаса, он попробует что-нибудь сделать. Я закурил сигарету и приготовился ждать. Агент ушел.

Он вернулся через час и привел молодого китайца лет двадцати с гладким лицом, застенчивым взглядом черных глаз, невысокого, в очень опрятном белом платье и сдержанного на вид. Его звали А Кинг, и он был готов сопровождать меня в поездке. Он говорил по-английски и представил рекомендации, написанные на сложенных вдвое листках грязноватой бумаги. Рекомендации полностью меня удовлетворили. В них говорилось, что он чистоплотен, исполнителен, усерден и прекрасно справляется со своими обязанностями. А Кинг мне понравился, и я тут же его нанял.

Мы отбыли на другой день. Вскоре я выяснил, что хотя он сносно говорит по-английски, однако языка не понимает, поэтому наши разговоры носили односторонний характер. А Кинг прослужил у меня полгода. Он был великолепным слугой — готовил, содержал в порядке мой гардероб, укладывал вещи и прислуживал за столом. Делал он все это споро, толково и в полном молчании. Он отличался невозмутимостью. Его ничего не удивляло. Не было такой беды, какая могла бы привести его в смятение, и такой неприятности, которая могла бы его взволновать. Никакой неожиданности не удавалось застать его врасплох. Усталости он не знал и улыбался с утра до вечера. Такого добродушного человека мне не доводилось встречать. Были у него и свои «пунктики». Он обожал принимать ванну, и когда я обнаружил, что стоит мне отлучиться, как он сразу лезет в мою ванну, моется моим мылом и вытирается моим полотенцем, мне поначалу стало немного не по себе. Но я рассудил, что не стоит придираться по мелочам. По большому счету у него был всего один недостаток. Он пропадал всякий раз, когда нужно было ехать к поезду или садиться на корабль. Я посылал кого-нибудь на поиски, но А Кинг словно в воздухе растворялся, и никто не знал, где он может быть. В конце концов мне приходилось отправляться без него. Однако за минуту до отхода поезда или поднятия трапа он неизменно объявлялся — шел не спеша, словно прогуливался, и улыбался. Когда я, кипя от злости, спрашивал, какого черта он вот так исчезает, он отвечал со своей неизменной улыбкой:

— Я не опоздать на поезд. Много время. Поезд всегда ждет.

Когда же я интересовался, где его носило, он отвечал, глядя на меня с безмятежной невозмутимостью:

— Нигде. Просто гулять.

Я завершил поездку и возвратился в Сингапур, намереваясь отплыть оттуда в Европу. А Кингу я сообщил, что его услуги мне больше не понадобятся. Он попросил у меня рекомендации, которые я ему и вручил вместе с жалованьем и подарком.

— Прощай, А Кинг, — сказал я. — Надеюсь, ты скоро подыщешь себе новое место.

И тут я увидел, что он плачет. Я в изумлении уставился на него.

Отличный слуга, он полгода служил мне верой и правдой, однако всегда казалось, что живет он в своем, до странности обособленном, мире. Он одинаково равнодушно принимал от меня как похвалу, так и нагоняй. Мне и на миг не могло прийти в голову, что я для него нечто большее, нежели взбалмошный и довольно бестолковый хозяин, который платит ему жалованье и обеспечивает кров и стол. Я и не подозревал, что он способен испытывать ко мне какие-то чувства. Это привело меня в замешательство, мне даже стало как-то неловко. Я знал, что нередко выказывал ему свое раздражение, бывал привередлив и строг. Я ни разу не увидел в нем человека, а он плакал, потому что нам предстояло расстаться. Ради его слез я и даю этому сборнику рассказов, которые написал за время нашей поездки, его имя. Насколько я знаю, все персонажи рассказов — плод моего воображения.

Все это произошло за два или три года до того, как разразилась Вторая мировая война.

Чета Пилигримов завтракала. Хотя были они одни, а стол был длинный, они сидели на противоположных концах. Со стен на них взирали предки Джорджа Пилигрима, писанные модными художниками тех времен. Дворецкий принес утреннюю почту. Несколько деловых писем, адресованных полковнику, газету «Таймс» и бандероль для его жены Эйви. Полковник глянул на письма, потом раскрыл газету и углубился в нее. Позавтракав, супруги встали из-за стола. Полковник заметил, что жена не вскрыла бандероли.

— Что там? — спросил он.

— Всего лишь несколько книжек.

— Вскрыть ее?

— Как хочешь.

Джордж Пилигрим терпеть не мог разрезать веревки и не без труда развязал узлы.

— Но они все одинаковые, — сказал он, развернув упаковочную бумагу. — Чего ради тебе понадобились шесть экземпляров одной и той же книги? — Он раскрыл одну из них. — Стихи… — Посмотрел на титул. «Когда пирамиды рушатся», — прочел он. — Э. К. Хамилтон. Эва Кэтрин Хамилтон — да это ж девичья фамилия его жены… Полковник посмотрел на нее с удивленной улыбкой. — Ты написала книгу, Эйви? Вот хитрюга!

— Я думала, тебе это вряд ли интересно. Дать тебе экземпляр?

— Ну, сказать по правде, поэзия не очень в моем духе, а впрочем… пожалуй, дай, я прочту. Возьму с собой в кабинет. Нынче утром у меня миллион дел.

Он взял письма, газету, книгу и вышел. Кабинет у него был просторный, уютный — большой письменный стол, кожаные кресла, на стенах «трофеи охоты», как он их называл. На книжных полках — справочники, книги по сельскому хозяйству, садоводству, рыбной ловле и охоте с ружьем, а также о последней войне: полковник был награжден тогда орденом «Военный крест» и стал кавалером ордена «За безупречную службу». До женитьбы он служил в Уэльском гвардейском полку. А в конце войны ушел в отставку, поселился миль за двадцать от Шеффилда, в великолепном доме, что построил один из его предков в царствование Георга III, и зажил помещиком. У Джорджа Пилигрима было поместье — тысячи полторы акров, он умело им управлял, был к тому же мировым судьей и добросовестно исполнял свои обязанности. В охотничий сезон он дважды в неделю охотился верхом, с собаками, отлично стрелял, играл в гольф и, хотя ему пошел шестой десяток, выдерживал напряженную партию в теннис. С полным правом он мог называть себя разносторонним спортсменом.