Доктор Макфейл рассказал ей о несчастье и попросил осторожно подготовить миссис Дэвидсон.

— Но почему он это сделал? — спросила она в ужасе.

— Не знаю.

— Я не могу. Не могу.

— Надо.

Она испуганно посмотрела на него и вышла. Он слышал, как она вошла в комнату миссис Дэвидсон. Подождав минуту, чтобы собраться с силами, он начал бриться. Потом, одевшись, он сел на кровать и стал ждать жену. Наконец она вернулась.

— Она хочет видеть его.

— Его отнесли в морг. Нам, пожалуй, следует проводить ее. Как она это приняла?

— По-моему, ее словно оглушило. Она даже не заплакала. Но она дрожит как осиновый лист.

— Нужно пойти немедленно.

Когда они постучались, миссис Дэвидсон сразу вышла к ним.

Она была очень бледна, но не плакала. В ее спокойствии доктору почудилось что-то неестественное. Не обменявшись ни единым словом, они молча пошли по шоссе. Когда они приблизились к моргу, миссис Дэвидсон заговорила.

— Я хотела бы побыть с ним одна, — сказала она.

Они отступили в сторону. Туземец открыл перед ней дверь и закрыл ее, когда она вошла. Они сели и стали ждать. Подошли несколько белых и шепотом заговорили с ними. Доктор снова рассказал о трагедии все, что знал. Наконец дверь тихо отворилась, и миссис Дэвидсон вышла.

— Теперь можно идти, — сказала она.

Ее голос был ровен и строг. Доктор Макфейл не понял выражения ее глаз. Ее бледное лицо было сурово. Они шли медленно, в полном молчании, и наконец приблизились к повороту, который вел к дому Хорна. Миссис Дэвидсон ахнула, и все трое остановились как вкопанные. Их слух поразили немыслимые звуки. Граммофон, который столько времени молчал, хрипло и громко играл разухабистую песенку.

— Что это? — испуганно вскрикнула миссис Макфейл.

— Идемте, — сказала миссис Дэвидсон.

Они поднялись на крыльцо и вошли в переднюю. Мисс Томпсон стояла в дверях своей комнаты, болтая с матросом. В ней произошла внезапная перемена. Это уже не была насмерть перепуганная женщина последних дней. Она облачилась в свой прежний наряд: на ней было белое платье, над лакированными сапожками нависали обтянутые бумажными чулками икры, волосы были уложены в прическу, и она надела свою огромную шляпу с яркими цветами. Ее щеки были нарумянены, губы ярко накрашены, брови черны, как ночь. Она стояла выпрямившись. Перед ними была прежняя наглая девка. Увидев их, она громко, насмешливо захохотала, а затем, когда миссис Дэвидсон невольно остановилась, набрала слюны и сплюнула. Миссис Дэвидсон попятилась, и на ее щеках запылали два красных пятна. Потом, закрыв лицо руками, она бросилась вверх по лестнице. Доктор Макфейл был возмущен. Оттолкнув мисс Томпсон, он вбежал в ее комнату.

— Какого черта вы себе позволяете? — закричал он. — Остановите эту штуку.

Он подошел к граммофону и сбросил пластинку.

— А ну, лекарь, не распускай рук. Что тебе понадобилось в моей комнате?

— То есть как? — закричал он. — То есть как?

Она подбоченилась. В ее глазах было неописуемое презрение, а в ответе — безграничная ненависть:

— Эх вы, мужчины! Поганые свиньи. Все вы одинаковы. Свиньи! Свиньи!

Доктор Макфейл ахнул. Он понял.

Я всегда был убежден: если женщина приняла решение женить на себе мужчину, объекту ее намерений остается одно — немедленно спасаться бегством. Даже это помогает не всегда. Однажды мой знакомый, распознав грозную неизбежность, сел в некоем порту на пароход (весь его багаж составляла зубная щетка, столь явственно он почуял опасность и необходимость действовать немедля) и провел год, путешествуя вокруг света. Но когда, полагая, что гроза миновала (женщины переменчивы, говорил он, за двенадцать месяцев она и думать о нем забудет), он высадился на берег в том же порту, первой, кого он увидел, была та самая дамочка, от которой он бежал, она радостно махала ему с причала. Мне известен лишь один человек, которому в подобных обстоятельствах удалось выпутаться.

Его звали Роджер Черинг. Когда он влюбился в Рут Барлоу, он был уже немолод и накопил достаточно опыта, чтобы соблюдать осторожность. Но у Рут Барлоу был один дар (или лучше сказать — качество?), перед которым большинство мужчин пасуют, и это ее качество отняло у Роджера здравый смысл, осмотрительность и благоразумие. Он рухнул, словно сбитые мощным ударом кегли. Дар заключался в том, что она будила в мужчинах сострадание. Миссис Барлоу, дважды вдова, была обладательницей роскошных темных глаз, волнующих воображение до чрезвычайности. Казалось, они все время наполнены слезами. Жизнь, говорили они, — слишком серьезное для нее испытание, и ты думал: ах, бедняжка, какие нечеловеческие страдания терзают ее душу! Если при этом ты был наделен недюжинной силой, как Роберт Черинг, и жил в достатке, ты просто не мог не сказать себе: я должен защитить это беспомощное создание от превратностей бытия. Господи, какое будет чудо, если я освобожу эти огромные прекрасные глаза от неизбывной грусти. От Роджера я знал, что миссис Барлоу все обижали. Видимо, она относилась к отряду невезучих, у которых все не слава Богу. Если она вступала в брак, муж ее бил. Если прибегала к услугам брокера, тот оказывался мошенником. Если нанимала кухарку, та любила приложиться к бутылке. В общем, беды подстерегали ее на каждом шагу.

Когда Роджер сказал мне, что наконец-то убедил ее связать с ним судьбу, я пожелал ему счастья.

— Надеюсь, вы подружитесь, — сказал он. — Она тебя слегка побаивается. Считает сухарем.

— С чего она это взяла, понятия не имею.

— Она ведь тебе нравится?

— Очень.

— Просто человеку в жизни столько выпало! Я так ей сочувствую.

— Еще бы, — согласился я.

Что я мог ему сказать? Я знал, что эта дама глупа, но, по-моему, себе на уме. И никакая она не плакса и размазня, а наоборот.