Треволнения Великого поста с привлечением к розыску о подметном письме царицыного духовника не прошли бесследно для царицы Евдокии и пошатнули ее здоровье. Прямо во время одной из праздничных служб в середине Светлой недели (Пасха в 1728 году приходилась на 21 апреля) ее поразил «апоплексический удар». Саксонский дипломат Лефорт связал его с сильным постом, который держала царица Евдокия. Он доносил своему двору: «Бабка его величества не оправилась еще после случившегося с нею апоплексического удара, приписываемого ее строгому воздержанию во время последнего поста; она принимала пищу только два раза в неделю, а на последней неделе только раз»{286}. И хотя, по словам герцога де Лириа, удар «не имел роковых последствий» и царица «поправилась» уже через пару недель{287}, для нее случившееся было очевидным знаком и предвестьем плохих перемен.

Прошло меньше года со времени вынужденного приезда царицы Евдокии из Шлиссельбурга в Москву. Все уже переменилось в ее жизни. Новодевичий монастырь не стал ее тюрьмой, как рассчитывал Александр Меншиков, а превратился в настоящий дом, где она наконец-то могла распоряжаться как хозяйка и где ее окружал небольшой, но более чем достаточный для нужд частного человека двор. Казна обеспечивала этот двор всем необходимым.

Со временем были наняты новый секретарь для переписки бумаг — Артемий Навроцкий. Правда, прослужил он совсем недолго, и на его место приняли канцеляриста Алексея Федорова{288}. Для покупки товаров царице Евдокии позволили нанять на службу «купецкого человека» из Барашской слободы Силу Солодовникова. Много дел было с выделенными имениями; к комнате царицы приписали еще рыбные ловли в Ибердусской ватаге на Оке в Переславль-Рязанском уезде, чтобы она всегда имела свежую рыбу к столу{289}. Хотя царица Евдокия могла теперь в любое время покидать монастырь, она нечасто пользовалась своей привилегией. Делать это из-за болезней было все труднее, и поэтому обычно она пребывала в своих палатах в Новодевичьем монастыре, которые так и остались в памяти до сегодняшнего дня — Лопухинскими.

Последние годы царицы — это отдача долгов. Память не могла не возвращаться к прошлому, к людям, которые ее окружали, ко всем родственникам и знакомым из ее окружения. Иных уже не было в живых, а другие всё еще продолжали свои мучения в ссылках. Почта в Сибирь и из Сибири шла долго, поэтому только 1 июля 1728 года в Верховном тайном совете было рассмотрено прошение об освобождении Ивана Пустынного (сына духовника царицы Евдокии в Суздальском Покровском монастыре) и монастырских служителей Ворониных. Возвращали после десятилетней ссылки и сестру ростовского епископа Досифея Прасковью Даниловну, жену владимирца Ивана Журкина (Жиркина){290}. Правда, если не знать обстоятельств Суздальского розыска, то можно и не понять, что эти лица как-то были связаны с делом царицы Евдокии. В решении говорилось о ссыльных, «по известному делу в 1718 году» отправленных «в каторжную работу», а затем «в ссылку в Сибирь»{291}. Но для восстановления справедливости это уже было не столь важно.

Тех же, кого нельзя было вернуть, оставалось только поминать. И царица Евдокия рассылала вклады туда, где не забывали о ней самой и ее родственниках, — например, в родовой Мещовский Георгиевский монастырь, в далекую Тотемскую пустынь, основанную при участии ее отца. Оставался под ее покровительством и Спасо-Андроников монастырь, где лежали «родительские гробы». Спустя полтора века в книгу по истории Андроникова монастыря будут вставлены прочувствованные слова о былой покровительнице этой обители из ктиторского рода Лопухиных: «Для Андроникова незабвенна память ее, и имя ее, как создательницы храмов, будет возноситься в обители, доколе будет стоять обитель сия»{292}.

А с внуками получилось все не так, как она бы хотела. Жизнь ушла далеко вперед. Увидеть их она, как стремилась, увидела, но близко к императору Петру II царицу Евдокию всё же не подпустили. Внуки были уже детьми своего века, а бабушка, встречавшая их в Новодевичьем монастыре в московских одеждах и приглашавшая целовать руку, осталась в веке прошедшем. Особенных родственных чувств к ней у внуков, занятых своей жизнью, не возникло. Больше таких красивых жестов, как появление в Верховном тайном совете 9 февраля, Петр II в отношении «государыни-бабушки» не делал. Царице Евдокии оставалось только наблюдать, как в недальновидной борьбе за внимание юного императора утрачивалось время. Настоящего правителя из ее внука не получилось. Увы, но общество князя Ивана Долгорукого и его отца, князя Алексея Григорьевича, да и ветреной цесаревны Елизаветы Петровны ничего хорошего в будущем не сулило. Вся компания предпочитала веселиться, не особенно отягощая подданных своим участием в управлении империей. Правда, судя по сохранившимся законодательным актам Петра II, можно сделать вывод, что юный император стремился поправить традиции управления, сложившиеся при деде Петре I, и облегчить жизнь подданных (например, в связи с коронацией были дарованы послабления в сборе податей, принимались указы об искоренении корчемства и разбойников). Но это общее направление «доброго царствования» даже не успело сформироваться в какую-то целенаправленную политику, оно так и осталось нереализованной мечтой. Определяющим стало восприятие царствования императора Петра II как «проверка на прочность» Петровских реформ{293}. Мало было переименовать Васильевский остров в Преображенский, как это сделал Петр II при восшествии на престол; надо было еще так же, как и Петр I, настойчиво следовать этому «Преображенскому» началу в своей политике. Но разве можно было этого требовать от отрока, получившего власть в еще более юном возрасте, чем его дед?

Сохранилась примечательная современная гравюра Ивана Федоровича Зубова, изображающая выезд Петра II на охоту в Измайлово. Есть и еще более удачная «мирискусническая» реплика художника Валентина Александровича Серова на тот же сюжет о выезде мальчика-императора на псовую охоту вместе с цесаревной Елизаветой Петровной (1900 год). Вот эти творения художников, пожалуй, и являются лучшей иллюстрацией недолгих лет правления охотника на троне, неделями пропадавшего в подмосковных лесах и так же увлеченно отдававшегося охотничьему азарту и страсти вообще, как его дед когда-то — строительству первых кораблей. На этом сходство и завершалось. В правление Петра II было найдено только общее направление: чуть лучше стали применяться к привычному порядку управления, задумались о тяготах торговли, задавленных петровской администрацией и сосредоточением всех ресурсов на строительстве Петербурга. Но этого, конечно, было мало.

Рано вышедший из-под чьей-либо опеки император не хотел возвращаться к прежнему подчиненному состоянию. Мягкое увещевание «государыни-бабушки» закончилось для нее охлаждением отношений и удалением на покой. Император Петр II не делал исключений даже для сестры, хотя в их сиротском детстве не было у него человека ближе, чем великая княжна Наталья Алексеевна. Царевич Алексей Петрович не слишком любил своих детей, называя их «немецким выводком». Видя, что ничего нельзя поделать с братом, великая княжна Наталья Алексеевна, видимо, стала понемногу угасать. Так трактовали ее болезнь многие иностранные посланники при дворе, превозносившие ее человеческие качества. В Москве великую княжну на самом деле настигла болезнь, которую не сразу распознали и поздно стали лечить. Заболела она еще раньше, чем «государыня-бабушка», и справиться с ее недугом никак не могли. Герцог де Лириа писал в мае 1728 года о том, что «бабка поправилась и великая княжна мало помалу поправляется»{294}. А 10 (21) июня французский поверенный в российских делах Жан Батист Маньян доносил об оставшейся без внимания императора Петра II и угасавшей княжне Наталье Алексеевне: «Третьего дня ждали, что царь приедет сюда на праздник св. Троицы, но этот юный государь живет все время за городом, с одной только принцессой Елизаветой и своим любимцем (князем Иваном Долгоруким. — В. К). Великая княжна, оставшаяся в Москве, горько оплакивает такое долгое отсутствие царя, своего брата, жалуясь на его невнимание к ней. Эта принцесса уже несколько месяцев страдает изнурительной лихорадкой или, как говорят иные, сухоткой»{295}. Изучая донесения послов и иностранных наблюдателей при дворе, надо учесть особенный характер такого рода источников. Они излишне сосредоточены на внимании к персоне императора. Авторы писем и реляций королям и министрам чужеземных дворов пытаются уловить малейшие изменения или новые веяния при русском дворе, понять состав «партий», кто из высших сановников находится в фаворе и кто мог бы способствовать заключению выгодных союзов и торговых договоров. Но еще Сергей Михайлович Соловьев предупреждал: «Мы должны осторожно обходиться с известиями иностранцев о партиях в России»{296}. Дипломатическим посланникам не видна административная рутина повседневного управления, не говоря уже о мало интересовавшей их жизни подданных российской короны. Поэтому иностранные донесения времен императора Петра II полны недоумения: как вообще все управляется при фактическом отсутствии правителя, удалившегося от дел. Приведем один, но очень показательный отзыв саксонского советника Лефорта, датированный октябрем 1729 года: «Непостижимо, как может держаться этот государственный строй; все в бездействии и каждый имеет в виду только свои выгоды»{297}. Послы и резиденты иностранных держав, конечно, верно улавливали общее настроение и точно знали, что происходит при дворе. И если из Москвы в Саксонию, Пруссию, Данию, Австрию, Францию или Испанию шли сходные по содержанию донесения, то вполне очевидно, что такое совпадение взглядов не было случайным{298}. Оно подтверждало главный диагноз наступившей после Петра I эпохи «дворских бурь», связанной со слабостью престолонаследия.

Нельзя сказать, что русские современники не понимали этого. Напротив, постоянные попытки вельмож, составлявших Верховный тайный совет, устроить браки императора Петра II, его сестры великой княжны Натальи Алексеевны, цесаревны Елизаветы Петровны показывают, что они стремились установить династический порядок в Российской империи. Но беда в том, что при этом они прежде всего думали о собственных интересах. Падение Меншикова, желавшего породниться с внуками Петра I, никого и ничему не научило. Потому что те, кто свергал Меншикова, по большей части метили на его место при новом императоре. Больше других, как известно, преуспели в итоге князья Долгорукие, в обществе которых Петр II и проводил по преимуществу свое время. Кстати, один из возвращенных ко двору Лопухиных — Степан Васильевич — тоже был участником разгульной жизни императорского окружения. Во второй половине XVIII века историограф князь Михаил Михайлович Щербатов упомянул некоторые проделки друга императора Петра II князя Ивана Долгорукого. Однажды Лопухин силой удержал фаворита от того, чтобы тот не выкинул в окно генерал-майора князя Никиту Юрьевича Трубецкого (и причины ссоры были под стать этому так называемому «галантному веку» — «любострастие», по слову Щербатова): «…и естли бы Степан Васильевич Лопухин, свойственник государев по бабке его, Лопухиной, первой супруге Петра Великого, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукова, сему не воспрепятствовал, то бы сие исполнено было»{299}.