Шрифт:
— Извольте переодеться.
Гец подтолкнул сапогом казенное добро к барабану.
— Быстро надевай, — сказал он так сурово и холодно, что Саша вздрогнул.
Затем его привели в столовую, где за столами необозримой длины сидели такие же, как он, серые мальчики. Два солдата разносили в ушате зловонный суп. Третий тащил в черном горшке дымящийся сбитень. Это — все. После обеда в столовую вошел Гец. Многие мальчики побледнели. Гец оглядел серые шеренги жестокими глазами.
— Сегодня суббота, — выговорил он с каким-то мрачным удовольствием, — поэтому сегодня я буду сечь. Как и всегда, я буду сечь у себя на квартире. Следующие шалопаи будут сегодня высечены… — Он назвал два десятка фамилий.
Кадеты встали и, пропев молитву, попарно пошли в дортуары. Саша тоже шел, стараясь не выпадать из такта маршировки. Стены дортуара были дикого цвета. На окнах стояли горшки с цветами. В подвешенных против окон к потолку клетках щебетали и пели птицы — чижи и канарейки. Между койками бродили собаки, принадлежавшие старшим кадетам. Мебель в дортуаре была разнобойная: шкафчики красного дерева, ореховые этажерки и дубовые столы. По углам — большие мышеловки. Унтер-офицер, надзиравший за дортуаром, указал Саше койку. Она стояла под глиняной лампой, висевшей на проволоке и источавшей густой аромат гнилого масла. Но подушки, одеяло, тумбочка возле кровати были домашние, бестужевские, давно знакомые и такие близкие в этом чужом месте, что Саша сейчас же с радостно-теплым чувством прикоснулся к одеялу и погладил подушку,
Колокол будил кадетов в шесть часов утра. После умывания надзирающий унтер-офицер строил свою команду в дортуаре. Приходил лекарь и осматривал глаза, уши и руки выстроенных. Затем дежурный кадет читал молитву, и сбитенщик разносил свой товар. В восемь часов начинались занятия в классах.
На первом уроке — это был урок русского языка — старик учитель Алексей Дмитриевич Марков заставлял детей читать по-славянски. Приметив на задней скамейке Сашу, он обрадовался новичку и позвал:
— Ну-ка, иди сюда, суслик, иди сюда… Стань-ка здесь, хомяк, не бойся… Читай-ка, тюлень! Хорошо прочитаешь — я тебе отличную отметку поставлю.
Саша читал бойко: «Во мнозем времени премудрость, в мнозе же житии ведение…»
Вдруг в дальнем углу класса закипела ссора, раздались оплеухи и свист. Учитель ударил по кафедре большой медной табакеркой и, просыпав табак на колени до блеска заношенных панталон, рассвирепел.
— Тише вы, егозы, свинопасы! Вишь ты, орут, как волы. Ей-ей, без каши оставлю… Каратыгин [2] , барабанная палка, пентюх, мерин сивый, чушка, иди сюда да читай, вместо того чтобы драться, сиволапый лабазник…
2
В. А. Каратыгин — знаменитый впоследствии трагик петербургской сцены.
Так прошли два часа этого урока.
Затем была физика. Учитель Вольгемут пользовался известностью в Петербурге как наставник великих князей Николая и Михаила. Трудно сказать, как шли его занятия с великими князьями, но в Горном корпусе они шли плохо. Электрофорная машина была непослушна, как больной ребенок, и упряма, как осел; магдебургские полушария обнаруживали полнейшее равнодушие друг к другу. Крупные градины пота катились с лица на франтовской фрак Вольгемута.
— О, я бедный, — говорил он, наконец, с отчаянием, — каков есть корпус, таков и его машин. О, я несчастный!
Наконец и этот урок кончился.
Вечером кадеты потихоньку курили в корпусном саду вакштаф, кнастер, а некоторые — и настоящий турецкий табак. Огромный кадет второго верхнего класса, собрав вокруг себя мелюзгу, читал развратные стихи. Саша долго не мог уснуть.
Маленький Бестужев был физически крепок и очень ловок. Его лицо всегда было полно воодушевления, а веселые карие глаза — живости и мысли. Он постоянно чем-нибудь увлекался, но, достигнув желаемого, редко пользовался плодами проделанной работы. Процесс достижения был для него неизмеримо приятнее момента, когда достигнутое оказывалось в руках. Его настоящая жизнь тонула в воображаемой, складываясь из восторженных преувеличений.
Он завел дневник и начал вписывать туда все, что случалось с ним в корпусе, а также и дома по воскресным дням. Каждая запись была отражением чего-нибудь действительно происходившего. Но, напоминая о нем, она нисколько на него не походила. Все было как-то странно преувеличено в этом дневнике: недостатки товарищей сделались жестокими пороками, достоинства их характеров и умов подняты до античных сравнений, субботняя порка в квартире Геца могла бы служить сюжетом для романтической элегии, нелепый Марков выглядел по крайней мере инквизитором Торквемадой.
Саша долго обдумывал эпиграф, которым было бы уместно украсить первую страницу журнала. Наконец нашел. На первой странице стояло: «Рука дерзкого откроет, другу я сам покажу».
В воскресенье, приехав из корпуса домой, Саша таинственно развернул перед Мишелем тетрадь.
— Читай.
Мишель прочитал эпиграф.
— Понимаешь ли ты, что тут написано? — важно спросил Саша.
— Что ж тут понимать? — отвечал наивный Мишель.
— Ах, глупец! Я развертываю перед тобой книгу, назначенную мною только для друзей. Этим я говорю тебе: «Мишель, ты друг мне». Да знаешь ли ты, что такое дружба — святое и великое чувство, которое имеет начало, но которому нет конца?.