Удивительным образом пример Хоу Дэцзяня демонстрирует возможность перемен. Вслед за успехом песни «Наследники Дракона», в начале 1980-х, певец эмигрировал в Китай, вызвав тем самым ярость тайваньских властей. Однако вскоре Хоу стал также выводить из себя хозяев принявшей его страны. Вместо того чтобы почивать на лаврах певца расового превосходства, Хоу присоединился к студенческому движению протеста. Он стал одним из неофициальных лидеров демонстрации 1989 года на площади Тяньаньмэнь. И там, в этом горниле общественно-демократической активности, Хоу познакомился со многими представителями национальных меньшинств Китая. Тогда он осознал, что отнюдь не все наследники Дракона наделены «черными волосами, черными глазами, желтой кожей». «Наследники Дракона» по-прежнему были невероятно популярны и стали одним из гимнов студентов тяньаньмэньского протеста; летний бриз разносил песню по широкому простору пекинской площади. И поэтому Хоу решил внести изменения в свои знаменитые стихи: строка «черные глаза, черные волосы, желтая кожа — всегда и навеки наследник Дракона» преобразовалась в «хотите вы того или нет, всегда и навеки наследник Дракона». Песня, начавшая свою жизнь как примитивная фантазия на расовую тему, приобрела более сложное значение. И этот пример может стать уроком для Китая.

В первые месяцы 2011 года сотни тысяч обыкновенных людей в арабском мире довольно неожиданно для всех восстали и опрокинули авторитарные режимы, властвовавшие над ними на протяжении десятилетий. Тем самым они заодно опрокинули и догму: убежденность многих в том, что люди в этих странах не нуждаются в самоуправлении. Арабская весна продемонстрировала правоту веривших в победу демократии оптимистов: обыкновенные люди могут находиться под гнетом очень долго, но это состояние не может длиться вечно; однажды они выйдут на улицы с требованием свобод. В этой пьянящей атмосфере борьбы за справедливость некоторые осмеливались утверждать, что вскоре мы увидим падение следующего авторитарного режима, величайшего из них всех — Китая.

Некоторые китайские борцы за демократию определенно на это надеялись. «Сегодня мы все египтяне, — написал в своем микроблоге в Твиттере художник и правозащитник Ай Вэйвэй в момент, когда толпы людей на площади Тахрир в Каире праздновали окончательную победу над диктаторским режимом Хосни Мубарака. — Всего 18 дней потребовалось для сокрушения военного режима, бывшего у власти на протяжении 30 лет и казавшегося гармоничным и стабильным. Для этой штуки [коммунистической партии], правившей 60 лет, может понадобиться несколько месяцев». Это была, конечно, шутка, но в то же время его слова были вдохновляющим электронным призывом к Китайской весне. И на призыв откликнулись. Активисты Интернета провозгласили 19 февраля днем «Жасминовой революции». Было объявлено, что в крупных городах Китая по всей стране пройдут мирные демонстрации. Надежда была на то, что уличные протесты перейдут в массовое движение, как это случилось на Ближнем Востоке, и в конечном итоге воля народа приведет к свержению власти коммунистической партии.

Что же произошло потом? Да в общем-то ничего особенного. Около двух сотен людей собрались в районе пекинской торговой улицы Ванфуцзин. По словам присутствовавших при этом репортеров, демонстрантов трудно было отличить от покупателей, снующих в тени гигантских рекламных щитов в поисках выгодных покупок. Возможно, человек сто вышли на Народную площадь в Шанхае. Во многих городах полиция и иностранные журналисты превосходили числом демонстрантов. Активисты скандировали свои лозунги. Полиция арестовала нескольких человек. Ай Вэйвэй был посажен в тюрьму за попытку организовать политический переворот. И жизнь покатилась дальше. Демократическая весна в Китае не наступила, жасмин не зацвел.

Высказывались предположения, что вся история является доказательством отличия Китая от других стран. «В обозримом будущем революции в Китае не будет», — таков был вердикт Мелиссы Чан на англоязычном телеканале «Аль-Джазира». «Отчего китайцев не вдохновили египетские события» — заголовок в «Файнэншл таймс». В то время как мощный революционный подъем пробудил угнетенных людей на Ближнем Востоке, Китай остался незатронутым этим движением. Почему? Значит ли это, что большинство китайцев не нуждаются в демократии? Было ли движение, приведшее к событиям 1989 года на площади Тяньаньмэнь и беспощадно подавленное, всего лишь курьезным отклонением от нормы? Действительно ли китайцам не нужна свобода?

Наша убежденность, что китайцам нравится, когда им указывают, что делать, формировалась веками. Немецкому философу XIX века Георгу Гегелю о мировом духе, «Weltgeist», было известно все. Его представление об истории как о разворачивающемся процессе, приводимом в движение грандиозной диалектикой духовных сил и идей, было заимствовано Карлом Марксом, поставлено с ног на голову и преобразовано в более влиятельную теорию диалектического материализма.

Гегель никогда не бывал в Китае, но это не помешало ему выработать поразительно четкое мнение о китайском характере. «Им вовсе не кажется ужасным, — пишет он в своих лекциях, посвященных философии истории, — продать себя в рабство и питаться горьким хлебом рабства». Гегель подхватывает тему, выдвинутую в XVII веке Монтескье, утверждавшего, что «в Азии правит дух раболепства, от которого они никогда не смогут избавиться, и что невозможно найти во всей истории этой страны [Китай] хоть одну строку, которая указывала бы на свободу духа; мы не увидим здесь ничего, кроме неумеренного рабства».

Откуда появилась у Монтескье эта идея? Как и Гегель, он никогда не бывал в Китае и не умел читать по-китайски. Возможно, он заимствовал эту мысль у древнегреческого философа Аристотеля, говорившего, что «жители Азии умны и изобретательны, но им не хватает силы духа, и поэтому они всегда находятся в положении подчинения и рабства».

Не исключено, что Гегель, как и все в Европе в ту эпоху, находился также под впечатлением донесений Маттео Риччи, иезуитского миссионера, жившего в XVII веке в Китае. Риччи, служивший при дворе минского императора, описывает народ, не имеющий претензий к своим правителям. «Они совершенно удовлетворены тем, что имеют, — замечает он. — В этом отношении они отличны от европейских народов, часто недовольных собственными правительствами».

Протестантские миссионеры XIX века вторят этому мнению, замечая, что китайцы всегда готовы склониться перед властью. В их отчетах низкий поклон, при котором кланяющийся касается головой земли, предстает типично «китайским» жестом. Хотя Карл Маркс и отвергал идеалистическое гегельянское учение, его собственная теория «азиатской модели производства», изображавшая Китай страной, застрявшей на дофеодальном уровне принудительного труда, не оставляет места для стремления китайцев к свободе.

Каким бы образом ни родилась эта идея, на протяжении веков западные философы были убеждены в свойственной китайцам от природы политической пассивности. Для некоторых, как для Гегеля и Монтескье, это раболепие было синонимом отсталости и вызывало отвращение. Другие, напротив, восхищались этим свойством китайцев. В своей пользовавшейся популярностью работе «Деспотизм в Китае» французский экономист XVIII века Франсуа Кенэ призывает французских монархов учиться у философов и государственных институтов страны, которую он называет «самым процветающим королевством из когда-либо известных».