– И вы полагаете, что вам под силу изменить естественное положение вещей, предопределенное самой природой? – спросил Холмс.

– То, что вы называете естественным, считают таковым исключительно в силу неведения, – покачал головой Мельмот. – Смерть естественна, окончание нашего существования – нет. Да, люди наивные искренне полагают, что похороны – конец всему. Почему они так считают? Да потому, что никто никогда не ставил это под сомнение! Человечество до сих пор сидело бы в пещерах, если бы не они – сомневающиеся, те, кто не желает принимать существующее положение вещей как данность и постоянно раздвигает горизонты познания. Я не верю, что смерть – это конец. Ее тайной можно овладеть, и это непременно случится. – Неожиданно молодой человек оборвал себя, будто бы испугавшись, что сболтнул нам лишнее. Его лицо расплылось в широкой неприятной улыбке. Тихим, свистящим шепотом он прошипел, словно змея: – И уж поверьте мне, джентльмены, я прав. На этой фразе он низко, по-театральному поклонился и выскользнул из комнаты.

– Он безумен, – промолвил я, вслушиваясь в звуки шагов, доносившиеся до нас с лестницы.

– Боюсь, все далеко не так просто, Уотсон, – отозвался Холмс и задумчиво воззрился на каминную решетку, за которой алели угли.

Как вы помните, многие – я в том числе – нередко утверждали, что гений частного сыска Шерлок Холмс выступал неизменным защитником закона и порядка. Однако, оглядываясь назад, я вынужден признать, что подобное утверждение справедливо лишь отчасти. Преступление как таковое действительно завораживало Холмса, но, когда дело доходило до расследования, мой друг проявлял крайнюю избирательность. Не раз и не два я был свидетелем того, как Холмс, невзирая на все уговоры и мольбы, отказывался взяться за то или иное дело исключительно потому, что ему оно представлялось слишком простым, а значит, скучным. Моего друга занимали только головоломные преступления. Как бы ни нравилась Холмсу работа детектива сама по себе, она непременно должна была обещать что-то необычное. В противном случае расследование не представляло для Холмса никакого интереса.

Весной 1896 года Холмс достаточно долго сидел без дела и потому ежедневно внимательно изучал газеты, надеясь, что ему подвернется какая-нибудь увлекательная шарада в его вкусе. Каждое утро, надеясь чем-нибудь занять его деятельный ум, я пытался привлечь его внимание то к одному, то к другому преступлению, способному, с моей точки зрения, увлечь моего друга.

– Уотсон, – всякий раз пренебрежительно морщился Холмс, – те дела, которые представляются вам загадочными и, по вашему мнению, могут оказаться для меня крепкими орешками, на самом деле таковыми не являются. «Музыкант театра-варьете найден задушенным в гримерной». Ну что тут интересного? Обычная зависть. Не сомневаюсь, это дело расщелкает за день даже Скотленд-Ярд.

– А вот эту статью вы видели? Об убийстве знаменитого археолога, сэра Джорджа Фавершема?

Холмс извлек изо рта трубку.

– Что-нибудь украли из его фамильного особняка? – поинтересовался он, немного помолчав.

– Ничего особо ценного.

– Тогда это ерунда, – фыркнул он, – обычная попытка кражи, закончившаяся убийством.

– Сдаюсь! – воскликнул я, отшвырнув газету. – Ничем вам не угодишь!

– Хоть в этом мы с вами сходимся, – вяло улыбнулся Холмс.

Взгляд моего друга скользнул к ящику комода, в котором, как я знал, он хранил сафьяновый футляр со шприцом.

– И это тоже не выход, – резко произнес я.

На мгновение Холмс показался мне удивленным, а потом его лицо расплылось в мечтательной улыбке. Он понял, что я решил сыграть в его игру и читаю его мысли. Осознание этого так развеселило моего друга, что он расхохотался. Я засмеялся вместе с ним. Мы были столь поглощены весельем, что не сразу услышали стук в дверь нашей гостиной.

Мгновение спустя гость неуверенно открыл ее, и мы увидели, что на пороге стоит инспектор Хардкасл из Скотленд-Ярда. Холмсу уже доводилось сотрудничать с ним в расследовании нескольких дел.

Хардкасл, угрюмый малый родом из Йоркшира, в полицейской работе главный упор делал на систематический подход и тщательность в расследовании. Наш смех привел его в полнейшее замешательство.

– Если, джентльмены, я побеспокоил вас в неподходящий момент… – неуверенно начал он, подозревая, что, быть может, является причиной нашего веселья.

– Отнюдь, Хардкасл, отнюдь, – воскликнул мой друг, все еще фыркая от смеха, – я всегда рад, когда меня навещают коллеги, стоящие на страже закона. – Он показал инспектору на стул. – Присаживайтесь, друг мой, и пусть наше поведение вас не обескураживает. Уже много недель я бездельничаю, лишая ум столь необходимой ему гимнастики. Я, право, рад вас видеть – и буду рад вдвойне, если у вас есть для меня дело.

Инспектор, неуверенно взглянув на нас, опустился на стул. Хардкасл был высоким плотным мужчиной с вытянутым лицом, сломанным носом и большими серыми печальными глазами. Он помадил свои черные волосы, отчего казалось, будто их приклеили к черепу. Крепко вцепившись огромными лапищами в котелок, инспектор неуклюже устроился на крае стула напротив нас и замер.

– Так у вас есть для нас дело? – с апатией в голосе произнес Холмс. Настроение моего друга менялось быстро.

– Думаю, кое-что может вас заинтересовать, – ответил Хардкасл, все еще пытавшийся восстановить душевное равновесие.

– Надеюсь, об этом пока не успели написать в газетах, – заметил Холмс, раскуривая трубку от уголька, который он взял в камине. – Вы ведь не о деле музыканта, удавленного в театре-варьете?

– Разумеется, нет, – с возмущением перебил инспектор. – Этим делом занимается Кингсли. Я бы поставил на то, что убийца – Роланд Райли. Его называют «ирландским мерзавцем с золотым голосом».

– Уверен, что вы правы. Я слышал, с ним в подпитии случаются приступы ярости. Музыканты, богема… Там даже мелкие обиды и зависть могут толкнуть на чудовищное злодеяние. Удивляюсь, как только варьете не превращаются каждый вечер в бойню?