Все замолкли после слов доктора Маркуса. Каждый думал свою думу. И вдруг из-за закрытых дверей вторгнулись в тишину красивые широкие звуки. Чей-то женский голос пел.

– Кто это поет? – тихо спросил Фридрих.

– Как? неужели вы не знаете? – изумился художник. – Да ведь это Мириам. – Он встал и безшумно открыл двери в зал, в который перед тем ушли обе дамы. Мириам, не подозревавшая, что ее слушают, пела лэди Лилиан и Шумана, и Рубинштейна, и Вагнера, Верди, и Гуно. Одна за другой лились дивные мелодии, и Фридрих Левенберг почувствовал себя счастливым среди этих сильным духом людей, которые просто и благородно осуществляли благороднейшие цели жизни: мудрость и красоту.

И когда Мириам запела его любимую, мечтательно грустную песню Миньоны:

«Kenst du das Land, wo die Citronen bl?men…»

Фридрих прошептал:

– Здесь, здесь эта страна!

Дома Мириам и Фридрих ждал неприятный сюрприз. Общий баловень и любимец, маленький Фриц опасно заболел. Больше всех растерялся и волновался Кингскурт. В течение нескольких дней и ночей, несмотря на все увещевания и просьбы, он не отходил от кроватки больного ребенка. И когда, наконец, в одну ночь мальчик уснул спокойным, ровным сном, старый ворчун отвел Левенберга в угол и сказал:

– Фриц, если эта крошка выздоровееет, я останусь здесь навсегда. Даю вам торжественную клятву. Это мой обет…

И он сдержал слово. Как только ребенок стал поправляться, и все домашние начали приходить в себя, Кингскурт первый заговорил об осуществлении своего решения, по своему обыкновению неловко и трогательно объясняя его. Фридрих со смехом его прервал.

– Да мотивировка, Кингскурт, дело второстепенное. Важен факт. Когда же мы заявим о нашем желании вступить в новую общину?

III

Они решили сделать это немедленно. И так как они давно хотели навестить президента Айхенштама, который еще при первой встрече в Хайфе их приглашал, то и отправились к нему, имея главным образом в виду спросить у него совета относительно вступления в новую общину. Дом, в котором он жил, напоминал палаццо генуэзских патрициев. Почти одновременно с их экипажем у подъезда остановился автомобиль, из которого вышли два пожилых господина и профессор Штейнек. Профессор поднимался уже по лестнице, когда услыхал голоса обоих друзей, вступивших в какие-то переговоры с швейцаром. Он кивнул им головой, и это приветствие имело магическое действие; швейцар тотчас же предупредительно открыл перед ними двери. Штейнек исчез во внутренних комнатах. Кингскурт и Фридрих спросили доктора Веркина, секретаря президента.

Слуга провел их в контору и попросил их там обождать. Прошло несколько минут. Кингскурт начал выражать нетерпение. Молодой человек, переписывавший что-то на машинке, сообщил им, что доктор Веркин уже часа два у президента, который внезапно опасно занемог.

– Вот он что! Потому-то и Штейнек так быстро исчез! – воскликнул Кингскурт. – А не знаете ли, драгоценнйший, кто эти господа, с которыми приехал Штейнек?

– Да это профессора Сионского университета.

– Я думаю, Кингскурт, – сказал Фридрих, – нам лучше бы уйти. Мы оставим визитные карточки доктору Веркину и придем опять, когда президент в состоянии будет нас принять.

Они ушли. В городе еще ничего о болезни президента не знали. На улицах царило обычное оживление. Обогнув один из бульваров, они вышли к большому английскому парку, к которому примыкало большое здание с надписью: «Департамент здоровья».

Кингскурт громко рассмеялся.

– Поглядите-ка, это опять должно быть что-то очень интересное. Очевидно, это подражание немецкому министерству народного здравия. Тут и расспрашивать не о чем. Ясно, как день. Это мозаика – моисеевская мозаика. Удачная острота, э?

– Как все ваши остроты, м-р Кингскурт; не хуже, и не лучше других. – Но мне кажется, что величие «Обновленной земли» нисколько не умаляется тем обстоятельством, что все, что мы видим здесь, уже существовало раньше. Силы природы были достаточно исследованы. Существовали и технические средства; точно так же каждому образованному человеку 1900 года были уже известны социальные проблемы, которые мы видим здесь осуществленными. Точно также были уже известны формы артельного производства и потребления, и все же из всего старого создалось нечто совершенно новое. Эта возрожденная страна больше, несравненно больше, нежели объединение всех социальных и технических успехов.

– Почему? Я нахожу, что и это одно уже очень мило, – вставил Кингскурт.

– Как юрист, как европеец конца девятнадцатого столетия я спрашиваю себя, каким образом это общество удерживает равновесие.

– Ну, это меня нисколько не удивляет. Меня больше всего удивляют деревья! Этим деревьям не меньше сорока-пятидесяти лет. Каким образом они сюда попали?

Он так громко говорил, что проходивший мимо господин, слышавший его слова, улыбнулся в остановился. Кингскурт, конечно, тотчас заговорил с ним: